Читать интересную книгу Избранное - Хаймито Додерер

Впрочем, долго они об этом судебном деле не говорили (оно могло равняться с их нынешним общением только своего рода грубоватой, вернее, неполной осязаемостью, и интерес к нему у них быстро пропал). Пожалуй, у Демеля они еще поговорили, но на улице его уже не существовало. Это была одна из немногих прогулок, которую Рита совершила вместе с доктором Ойгеном, и то лишь в начале их связи. Итак, в ходьбе по улице уже сейчас было нечто безусловно предварительное, оно означало в будущем совсем иное положение вещей и было не специальной ширмой, оно вело их, и они прямиком шли на него. Шли, не ведая отступлений или отходов в сторону, шли к близлежащему, оно упало им под ноги, и они должны были через него переступить.

День уже оставил позади сияющее утро и теперь, озаренный синевой небес, блестел на отдельных предметах, которые никто не воспринимал в отдельности, а только как усложненный световой концерт, сравнимый скорее со звуками большого оркестра, чем с сольным исполнением. Он хотел посмотреть картины, выставленные здесь поблизости в зале аукциона, намерения у него были самые определенные. Там должна была идти с молотка маленькая картина времен итальянского маньеризма работы Брончино. Доктору Ойгену кто-то сообщил об этом; он хотел ее посмотреть, а потом, возможно, и приобрести. Сейчас он рассказывал о ней. Рита шла рядом с ним, склонившись вперед к полосе света, словно шла против ветра. Она не была взволнована и отнюдь не готова судить о чем-либо или упорядочивать чужие дела (как в случае с Цопферль и много позднее в случае с Фини и Феверль).

Она покорно несла грядущее бремя против светового ветра, дувшего ей в лицо, она ничего не понимала в картинах и на сей раз скромно молчала, словно вырастая, словно просыпаясь, что вообще-то было ей чуждо, но сегодня властвовало над ней.

* * *

Месяца два спустя после разговора Хвостика с отставным советником земельного суда — то есть приблизительно в середине июля — доктор Эптингер зашел в канцелярию Хвостика и сообщил, что его сестра нашла наконец в Дёблинге квартиру себе по вкусу и уже переехала. Он может посмотреть освободившуюся и, если ему подойдет, тотчас же в нее перебраться. В квартире все в порядке, впрочем, там осталось кое-что из мебели, ежели она ему понравится, он может оставить ее себе за очень небольшую мзду и при случае перевести таковую на имя доктора Эптингера. Консьержку зовут госпожа Венидопплер. В послеобеденное время она всегда на месте и готова показать квартиру господину Хвостику.

Он отправился по указанному адресу в тот же день, пораньше уйдя со службы. В половине шестого он уже шагал по длинной улице, параллельной Дунайскому каналу, и, чтобы проверить номер дома, еще раз заглянул в записку, врученную ему доктором Эптингером. Оказалось, что идти надо еще дальше, по направлению к железнодорожному мосту. Светлые новые дома с большими трехстворчатыми окнами на равном расстоянии один от другого тянулись вдоль пустынной улицы. Дневная жара еще не спала, все было окутано ею, все как бы склонилось на подушку уплотнившегося воздуха. На длинные ряды закрытых окон серой пылью ложился предвечерний свет все еще высоко стоящего солнца. Теперь Хвостик понял, что это угловой дом. Он посмотрел на фасад и в окне второго этажа увидел розовую бумагу. Затем нажал на кнопку у входной двери, что потребовало от него некоторого усилия. Дверь автоматически закрылась за ним. Вестибюль, собственно, не был прохладным, но казался таким, вероятно, из-за синих стекол, которые затеняли свет на лестничной клетке. Под полукруглым маленьким выступом с надписью «Портье» имелась еще и начищенная кнопка звонка.

Немедленно появилась госпожа Венидопплер, молодая особа, которая словно бы подкралась к нему, что-то вынюхивая, но потом улыбка озарила ее кошачью мордочку, и она предстала перед ним.

— Господин директор Хвостик?.. — произнесла она. Видно, ей его уже описали.

Сходив за ключами, она стала подниматься по лестнице впереди него. Хвостик еще не совсем пришел в себя, узнав этот дом, знакомый ему по прошлогодним утренним прогулкам. Многоцветное освещение лестницы тотчас пробудило в нем желание взглянуть через одно из синих стекол и в этом свете увидеть все, что находилось снаружи. Они поднялись только на один марш, и в руках у Венидопплер забрякала связка ключей. Стоя позади нее на шаг дальше от высокой двери, покрытой белым лаком, Хвостик заметил, что на консьержке короткая черная юбка (может, это была нижняя юбка, надетая для тепла) и что ее босые ноги всунуты в домашние туфли. Он невольно регистрировал эти впечатления, они его не оттолкнули, так же как и не привлекли. Дверь в квартиру открылась.

Войдя вслед за госпожой Венидопплер в полутемную переднюю, тоже белую и лакированную, в которой одна стена была деревянная с большим зеркалом и крючками для верхней одежды, он ощутил что-то захватившее его, ощутил дыхание этого помещения; он не сумел бы даже полусловом, даже чуть слышным шепотом сказать себе, что это было, что захватило его, пожалуй, только одно, никогда не испытанное — притягательное и одновременно отталкивающее, да еще тоска по тому, что уже было под рукой и должно было остаться, да еще мгновенно возникшая в нем тяга к бегству. Словами все равно не выразишь. Она отворила дверь в гостиную. На всех плотно закрытых окнах были спущены зеленые жалюзи. Квартиру, видно, недавно основательно проветрили, сейчас воздух в ней был свеж и прохладен, несмотря на полную его неподвижность. Здесь как бы поселилось благоухание с чуть кисловатым привкусом, словно ты надкусил жесткое яблоко, от которого сводит рот. Консьержка объясняла, показывала, что здесь осталось из мебели и что могло бы ему пригодиться, обратила его внимание на газовое освещение и на то, что госпожа Бахлер всю арматуру оставила, так же как подогреватель в кухне, в Дёблинге она приобрела все новое. А отсюда, сказала консьержка, слегка приподнимая жалюзи на одном из окон, виден Пратер, потому что дом напротив еще не достроен. На подоконнике лежала розовая шелковая бумага. В нее уже ничего не было завернуто. Просто бумага. Впервые Хвостик возвысился над своим вечным выжидательно-вялым состоянием («Я размышляю», — говаривал он Мило.) до своего рода пафоса; мы это отнюдь не ставим в вину Хвостику и нисколько над ним не потешаемся. Госпожа Венидопплер, которая, видимо, сочла признаком беспорядка лежавшую на подоконнике бумагу, скомкала ее и сунула в карман передника. Хвостик при этом испытал нечто вроде боли. Его быстрый и деловитый осмотр был в то же время и проницательным, эта обстановка закрутила его, как быстрая вода суденышко, казалось, она прямо для него создана. Все как бы пришло в движение, словно он сел в поезд и уже отъехал от вокзала. Госпожа Венидопплер показала ему в кухне белый вращающийся столик. «Из кабинета господина доктора», пояснила она. Хвостик давно уже был по ту сторону решения или выбора. Он вел себя как человек, выполняющий точный приказ, который не внушает ему ни малейшего сомнения. Здесь было все, что могло ему понадобиться на первое время, он все принял по реестру, и это казалось само собой разумеющимся: пустой громадный платяной шкаф в комнате для прислуги и туда же изгнанная металлическая кровать с тумбочкой, которую госпожа Бахлер не пожелала взять с собой. Там находился еще и старый пеленальный столик маленькой Моники и два белых кресла, а в передней комнате — шаткий дамский письменный столик. Хвостику казалось, что он уже въехал в квартиру, и он даже в мыслях не допускал возможности куда-нибудь еще перебраться. Венидопплерша получила пять гульденов и с улыбчатым выражением на своей кошачьей мордочке присела перед господином директором ниже ватерлинии подобострастия.

Хвостик собрался уходить и напоследок сказал, что въедет через несколько дней, уладив все дела с доктором Эптингером.

Консьержка побежала вперед и открыла перед ним входную дверь.

Улица покоилась на толстых подушках все еще державшейся жары. Он пошел в Адамов переулок и там долго стоял, ничего не трогая, перед распахнутыми шкафами и чемоданами. Даже лампы ему не надо брать с собой, он и в передней оставит настольную лампу, как все прочее. От этой мысли ему очень полегчало. Тележки угольщика и одного какого-нибудь парня будет достаточно. Отдельные мелочи угодливо выстроились в ряд перед ним обозримое, упорядоченное шествие. На тележке, кроме чемоданов, только ведра, веники и тому подобное. Здесь он уже не дома. Он повернулся, надел шляпу и пошел обедать в кабачок, где его отец когда-то служил кельнером и где за стойкой хозяйничал все тот же владелец. Надо дать знать Мило. Это пришло ему в голову, пока он молча смотрел на бело-голубую узорчатую скатерть. Обеих женщин, слева и справа, придется оставить еще на две или три ночи, черт бы их побрал. Веверка пусть забирает себе мебель, хорошо бы и ее черт побрал. Он застрял, правда не ощущая себя особенно стесненным, в прежних внешних обстоятельствах своей жизни. Новое наступало решительно, и перевес был на стороне этого нового. Но существовало еще и место излома, существовала боль, боль разлуки. Он подумал о кроватях своих родителей, которые теперь уже врозь стояли в комнатах обеих женщин. Это воспоминание немножко жгло, и, странное дело, жжение это вызвало в памяти розовую бумагу, ту, что консьержка сунула в карман передника. Он ничего не понимал, но это было знакомое чувство. Шов между старым и новым был совсем свеж, и взгляд на то и на другое еще не переменился. Минутами Хвостик смотрел на мир как бы глазами двуликого Януса (мог бы заглянуть в энциклопедический словарь, на то он и стоял у него на полке).