психологическому взрослению. С помощью этого метода – если в данном контексте позволительно употребление такого термина – пациент может, совершив творческое усилие, сам сделать себя независимым. Отныне он больше не зависит от своих сновидений, как и от знаний врача; тем, что он себя рисует, он одновременно и формирует себя. Ибо то, что он рисует, суть действующие фантазии, то, что действует внутри него. Но то, что действует у него внутри, и есть он сам, но не в смысле прежнего недопонимания, когда он принимал свое личное «Я» за свою самость, а в новом, чуждом до тех пор для него смысле, когда «Я» проявляется как объект действующих внутри пациента сил. В бесчисленных картинах он изо всех сил старается исчерпывающе представить действующую внутри него силу, чтобы в конце концов обнаружить, что она выражает нечто вечно неизвестное и чуждое, составляющее глубочайшую основу нашей души.
Я не в силах описать, какие изменения точек зрения и ценностей, какие сдвиги центра тяжести личности при этом происходят. По масштабам это как если бы Земля вдруг открыла, что центром обращения планет и ее собственного обращения является Солнце.
Но разве мы не знали этого раньше? Полагаю, мы знаем это уже очень давно. Но, даже если я что-то знаю, этого и близко не знает нечто иное во мне, ибо в действительности я живу так, как если бы я этого не знал. Большинство моих пациентов знало, но не переживало лично. Почему? Конечно же, по той причине, каковая заставляет всех нас жить, исходя из нашего «Я». Причина эта имеет свое название – переоценка сознания.
Для молодых, еще не приспособленных, не добившихся успеха людей, чрезвычайно важно сделать свое осознаваемое «Я» могущественным, насколько это возможно, то есть воспитать свою волю. Если человек не гений, он не может верить ни во что действенное в себе, если оно не тождественно его воле. Он по необходимости мыслит себя как волевое существо и вынужден обесценивать все остальное – или мнить, что может подчинить его своей воле, ибо без этой иллюзии ему не удастся приспособиться к социальному окружению.
По-иному обстоят дела у человека, перевалившего за рубеж второй половины жизни, человека, которому уже нет нужды воспитывать осознанную волю, но который стремится понять смысл индивидуальной жизни, постичь опыт собственного существования. Собственная общественная полезность больше не является для него целью, хотя он не отрицает ее желательности. Он воспринимает свою творческую деятельность, социальная бесполезность которой ему отчетливо ясна, как работу и как благое дело само по себе. Во все большей мере он освобождает свою деятельность от болезненной зависимости и тем самым обретает внутреннюю устойчивость и возрождает доверие к самому себе. Эти последние достижения идут на пользу социальной жизни пациента. Ибо внутренне более устойчивый и в большей степени доверяющий себе человек лучше соответствует социальным требованиям, чем тот, кто не в ладу со своим бессознательным.
Я намеренно избегаю нагружать мой доклад теорией, поэтому многое в изложении наверняка остается темным и неясным. Однако для того, чтобы сделать более понятными создаваемые моими пациентами картины, надо упомянуть и некоторые известные теоретические воззрения. Все эти картины отличаются первобытным символическим характером, который одинаково ярко проступает как из очертаний рисунка, так и из его цвета. Цвета, как правило, варварски яркие. Часто присутствуют несомненные архаизмы. Эти свойства и признаки говорят о природе глубинных изобразительных способностей. Имеют место иррациональные символические тенденции такого исторического и архаического характера, что легко просматривается параллель с подобными картинами, обнаруженными археологами и специалистами по сравнительной истории религий. Отсюда мы можем предположить, что наши картины возникают в той области психики, которую я обозначил как коллективное бессознательное. Под этим обозначением я понимаю бессознательную общечеловеческую душевную деятельность, не только дающую начало нашей современной символической живописи, но и ставшую основой всех подобных произведений человеческого прошлого. Такие картины возникают из естественной потребности и удовлетворяют нас как таковые. Происходит так, будто в этих картинах выразила себя оставшаяся первобытной психика, как бы тем самым получив возможность функционировать совместно с чуждым ей сознанием, в результате чего устраняются искажающие сознание притязания, то есть происходит ее насыщение. Правда, к этому я должен добавить, что самой по себе изобразительной деятельности недостаточно. Она требует, помимо прочего, интеллектуального и эмоционального понимания картин, вследствие чего они не только интеллектуально, но и морально интегрируются в сознание. Они должны подвергнуться воздействию синтезирующей работы толкования. Хотя я много раз проходил этот путь с отдельными пациентами, мне до сих пор ни разу не удалось прояснить этот путь во всех подробностях и опубликовать результаты[28]. До сих пор такие случаи можно пересчитать по пальцам. Здесь мы вступаем на совершенно неизведанную территорию, где на каждом шагу набираешься богатого опыта. Таким образом, на этом весьма важном основании я бы предпочел избегать слишком поспешных заключений. Дело в том, что здесь речь идет о душевном жизненном процессе, происходящем вне сознания, и мы можем наблюдать этот процесс только косвенно. Но, тем не менее, мы пока не знаем, насколько далеко проникает наш взор в неизведанные глубины. Как я уже сказал ранее, мне представляется, что речь идет о своего рода процессе центрирования – очень многие финальные картины, особенно те, которые именно так воспринимаются самими пациентами, указывают именно в этом направлении; при этом процессе центрирования то, что мы называем «Я», отступает на периферию. Это изменение, очевидно, осуществляется за счет действия исторических элементов души. Какова цель этого процесса, остается пока неясным. Мы можем лишь констатировать его значимое влияние на осознаваемую личность. Из того факта, что это изменение обостряет ощущение жизни и поддерживает ее течение, можно заключить, что ему внутренне присуща особая целесообразность. Можно назвать это очередной иллюзией. Но что такое иллюзия? С какой позиции можем мы обозначить нечто как иллюзию? Существует ли для души то, что нам позволительно называть «иллюзией»? Для души это, вероятно, очень важная жизненная форма, такая же необходимость, каковой является для живого организма кислород. То, что мы называем «иллюзией», есть, может быть, действительность первостепенного значения. Душе, не исключено, нет никакого дела до наших категорий реальности. Для нее в первую очередь действительным является то, что действует. Тот, кто хочет исследовать душу, не имеет права путать ее со своим сознанием, иначе он затуманит взгляд на предмет изучения. Наоборот, надо раскрыть, насколько сильно отличается от сознания душа[29], чтобы ее познать. Нет ничего более вероятного, чем тот факт, что иллюзия в нашем понимании есть для нее действительность, а