Когда Дорка Пич, добросердечная и пока еще бездетная женщина, как обычно, пришла помогать, Фиб ждала ее уже в верхней одежде. Оставив на Дорку свой дом, Фиб отправилась к Моисею Мэврику. Он был дома и сидел за столом у пылавшего очага. Принял он ее приветливо, но взгляд его стал тревожным. Фиб не удивилась: ее трудности были бременем для всего поселка. Мозес предложил женщине стул, а сам снова сел за стол.
— Ну, как себя сегодня чувствует ваш муж, миссис Ханивуд?
— Не хуже и не лучше. Разум его стал ясным, но он не может ходить. И боюсь, что уже не сможет, — ответила Фиб, справившись с волнением.
— Это плохо, — покачал головой мистер Мэврик. — А ведь такой был силач! Работал всегда за двоих. Не будь он только таким безрассудным… — Мэврик сказал это, не подумав о собеседнице, он, как и другие, считал, что у Фиб неженский характер. Поэтому он поразился, увидев ее искаженное горем лицо.
— Простите, миссис Ханивуд! — вскричал он. — Я не хотел причинить вам боль. Не стоит вспоминать о прошлом.
— Не стоит, — подтвердила Фиб, — я пришла к вам ради будущего.
Взгляд Мэврика снова стал тревожным, и он вздохнул. Его молодая жена любила миссис Ханивуд и часто беспокоила его вопросами: что же будет дальше с этой несчастной семьей? Провизии в Марблхеде было не так много, чтобы кормить еще четырех человек, да к тому один из самых активных членов общины превратился в балласт. Если бы Марк умер, думал Мэврик, его вдова могла бы найти себе нового мужа, ведь женщин здесь мало.
— Думаю, миссис Ханивуд у вас только один выход: возвращайтесь в Англию. Там есть родные, которые позаботятся о вас.
Фиб молчала так долго, что Мэврик стал беспокоиться. Потом она заговорила, тихо и медленно:
— Я думала об этом уже много раз. Но вернуться я не Могу. Да, моя семья примет нас с радостью, мои родные будут заботиться о Марке, содержать меня и детей…
— Но тогда почему? — нахмурился он. — Что вас здесь удерживает?
— Я не могу уехать по двум причинам.
Мэврик ждал, продолжая хмуриться. Наконец она заговорила вновь.
— Я не могу уехать, потому что тот, прежний, Марк не хотел бы этого. Он выбрал это место, здесь родились наши дети, и Марблхед стал нам… домом. И вторая причина… мое обещание.
Обещание, думала Фиб, обещание, которого я не давала. Она вспомнила умирающую леди Арбеллу и письмо, которое лежало в сундучке.
— Прекрасные основания, — ответил мистер Мэврик, — несомненно делающие вам честь, но с практической стороны…
— Понимаю, — кивнула она. — У меня есть план. Я прошу вас обратиться к властям Салема за разрешением для меня открыть здесь таверну.
— Таверну? — переспросил Мэврик с облегчением, увидев наконец решение этой проблемы. — Вы хотите сказать, в вашем доме? Но есть ли у вас комната для этого? Сможете ли вы заниматься этим? Наше поселение, по-моему, еще слишком маленькое, чтобы содержать таверну.
— Ничего, — ответила Фиб. — Моржи и рыбаки наверняка будут ей рады. Мне поможет Том Грей. У кухни можно пристроить комнатку для Марка, а вторую комнату сделать распивочной. Марк тоже, я надеюсь, когда-нибудь заинтересуется этим. Он сможет вести книги доходов и расходов и всегда будет среди людей.
— Но чем вы заплатите за открытие?
— Из доли Марка с прибыли «Желанного».
Моисей посмотрел на женщину с удивлением. Он недооценил ее. Она была в здравом рассудке, а ее характеру позавидовал бы иной мужчина. От возбуждения на лице Фиб появился румянец, и Моисей заметил, что она вовсе не дурнушка.
— У вас есть мужество, моя дорогая, — заметил он.
Фиб выглядела удивленной.
— Не думаю, что это так, — ответила она искренне. — Во всяком случае, я этого не чувствую.
Мэврик улыбнулся, начиная понимать, почему эту женщину так любила его жена.
— Иногда мы плохо знаем и свои добродетели, и свои недостатки, — сказал он, вставая. — Я думаю, вы справитесь, ваш план хорош. Чем могу, помогу.
Фиб открыла таверну в мае 1637 года. В тот день Марка усадили в кресло у бочонка в распивочной и, хотя он был погружен в меланхолию и апатию, все же смог обратиться с речью к первым гостям — Моисею Мэврику и Джону Пичу. Фиб в белом фартуке и чепчике стояла за прилавком рядом с Марком и, когда чувствовала, что он слишком напряжен, шептала ему слова одобрения. Распивочная, с полками, уставленными кружками и кувшинами, со столами и скамейками, мало напоминала комнату, в которой прошел первый период их жизни здесь. Их спальня, пристроенная Томом Греем, была расположена с северной стороны кухни, окнами она выходила на маленькую гавань. Марк мог теперь смотреть на берег, на рыбацкие лодки и видеть там своего старшего сына, который убегал на берег при каждой возможности, увиливая от поручений матери.
А над входом в таверну Том Грей прибил засушенную ореховую ветку, как требовал обычай. Но Фиб хотела иметь вывеску, которую заказала бродячему маляру. Тот изобразил две каминные опоры и птицу над ними. Надпись на вывеске гласила: «Очаг и Орел», и, хотя местные жители предпочитали называть таверну «У Ханивудов», для Фиб вывеска была предметом тайной гордости. Хотя в дом теперь приходили чужие, каминные подставки красовались и в очаге и на вывеске, а орел напоминал изображение на носовой части «Арбеллы».
Глава третья
Вывеска «Очаг и Орел» затрещала на ветру под окном Эспер Ханивуд, разбудив ее солнечным утром двадцать третьего апреля 1858 года.
— Проклятая вывеска, — пробормотала девушка, закрывая голову подушкой. — Надо ее крепче прибить или вообще снять, как хочет мама. Такого, говорят, уже нет в гостиницах, а Джонни Пич однажды посмеялся над ней, сравнив птицу на вывеске с жареным цыпленком. Правда, папа против. Он не хочет ничего менять.
Эспер потянулась в постели и решила встать Ужасно много надо успеть до школы. В распивочном зале полно народу, и сегодня вечером кое-что готовится. Здесь будет чуть ли не вся команда корабля, отплывающего завтра в весенний рейд к Отмелям. Джонни прямо не терпится, ведь теперь он будет полноправным участником плавания на «Диане».
Эспер вздохнула. Глупо думать о Джонни, если он не обращает на нее внимания, теперь, когда ей уже шестнадцать и она взрослая девушка. Да и раньше он не баловал ее вниманием, когда, бросив школу, стал плавать юнгой к Большим Отмелям. Лет пять назад, когда Джонни было четырнадцать, ему вдруг стало стыдно играть с девчонкой. «Как жаль, что я не парень, — думала Эспер с грустью. — Джонни научил бы меня ходить в море, я могла бы грести не хуже любого мальчишки». Однажды, когда ей было лет десять, Джонни, одолжив ей один из своих костюмов, тайно провел ее на «Баланс», который шел в Бостон за солью. Когда они вернулись назад, был страшный шум и мать ее так отлупила, что она неделю не могла сидеть. Но все же она не жалела.