Читать интересную книгу Метафизика пата - Федор Гиренок

6.5. Обезналичивание лица

Человек поглощает сущее. Сущее поглощает человека. Что такое сущее? То, что налицо, т. е. до всякого раскрытия раскрыто словом. И это естественный взгляд на вещи. Что же тогда делает наука? То же, что делают и до науки. Она ведет разговор к слову, уповая на понятливых. Наука продолжает донаучную установку.

Но ведь есть еще что-то, что в понятия не укладывается. Например, все, что есть здесь в своей здешности. Здешние – это местные. Мы тутошние, т. е. не пришлые, а местоименные, здесь укорененные. Наука не ключ -к здешнему, закрытому от нее на замок в терминах собственной структуры. Здешнее с лицом. Наука обезналичивает лицо. Ее понятия приспособлены для того, чтобы один объект объяснять с привлечением конечного набора других. Вот эта ее аналитичность и не срабатывает.

Нужно отказаться от себя как субъекта самого себя и от себя как субъекта всякого сущего. Новое язычество отказалось от аналитики субъекта, а затем и от субъекта.

И, как пятно на стене, проступило первослово.

6.6. Первослово

Язьж науки разговорился и остановить его нельзя. Почему? Потому что он без тормозов. В нем нет первослова, или,

Что то же самое, внутреннего слова. То есть нет чего? Бытия. Например, вот бабочка. Она летит, и я понимаю, что это не вертолет, что ее сделать нельзя. То, что накладывает запрет на делание, я называю бытием. У бабочки оно есть, а у вертолета его нет.

А вот слово. Например, ваучер. Оно, это слово, как швейная машинка, шьет хорошо.

Но в нем нет внутреннего слова. Ваучер – хорошее изобретение, но это не бабочка.

Это термин, а термины создаются без внутреннего слова. Что значит внутреннее слово? То же, что и вяжущая связь бытия. Во внутреннем слове она (эта связь) есть, а в понятиях ее нет. Например, вот глухонемой. Он из Сибири. А это индеец.

Он из Америки. Что их связывает? Жест, или внутреннее слово. Они говорят и понимают друг друга вне зависимости от коммуникативных стратегий. Они – без понятия, т. е. говорят так, как говорят вещи. В них слова сами говорят себя.

Внутреннее слово делает возможной нулевую коммунатив-ность. Вот учитель. Он в сердцах бросает ручку на стол. Это жест. И он понятен не только ученику. Почему?

Потому что в нем, опять-таки, есть внутреннее слово. Аллах только нахмурил брови, а правоверный уже понял. Что понял? То, что внутренним словом понимается. Нутром понимают, а всем телом говорят. Речи еще нет, а оно (тело) уже говорит. Этот разговор ведется вне схем субъект-объектной дуальности. Или, что то же самое, без понятийных схем. Слова есть, а понятий для них нет. Например, стыд. Слово есть, а понятия для него нет. Слово принадлежит миру. Понятие – сознанию.

Словами создается мировая мысль. Какая мысль мировая? Та, что создается всем миром. Для того, что создано не в миру, а в сознании, нужны понятия, в которые, как в бумажки от конфет, завернуты продукты рефлексии. Для рефлексии слова, как пустые гильзы. Слева – слова, справа – идеи. Между ними реф-лексун с рефлексией, который для идеи подбирает слово. Подберет словесную окаменелость и в него какой-нибудь смысл упакует. Та,к изобретаются термины. Например, ноосфера.

Термины, или пустые слова науки, заполнили язык. Язык – это просто раковина, где когда-то жил первосмысл. Этот моллюск, т. е. изначальный смысл, раздавлен громадой научного знания. В раковину языка вселился рак-отшельник, т. е. ученый.

И теперь он, как вампир, пьет кровь тех слов, что были до речи-письма и до субъект-объектной дуальности. Например, раньше была природа. Теперь она превращена в физическую реальность. Когда-то была душа, теперь она стала психологической реальностью. Еще недавно видели человека. Теперь эта выемка бытия заполнена голой телесностью.

Наука подобна матрешке. Новые язычники, как фокусники, извлекают из нее одну телесность за другой. Взмахнули платочком – и вот вам физическая реальность, то бишь телесность. Еще взмахнули – биологическая. А там на очереди социальная телесность, ментальная и еще невесть какая. Что-то много стало телесностей и скверных слов. Думаем, если думаем, мы про себя. На этой мысли ловили себя многие. Например, И. Бунин. Где-то свет и просвещение, а здесь, говорил он, одни скверные слова.

Но язык науки – это и есть язык современного сквернословия. Это заметил уже не Бунин, а С. Булгаков, который содрогался не только при встрече с совдепами и ВИКЖЕЛЕМ, но и с научным аппаратом политической экономии. Ученые сквернословят, а на заводах из этого сквернословия делают бомбы, машины и революции. То есть в самой науке есть такой оттенок, который заставляет ее служить черной магии.

Оккультный смысл научного сквернословия состоит в возможности полного овладения вещами. Науке важна не истина, а вещи, которыми она овладевает. Овладеть – значит воло-деть сущностью и быть истиной. В точке совпадения власти и знания совпадают наука и магия. Этим совпадением создается возможность появления нового язычества. С чем приходит новый язычник? Со словами утешения.

6.7. Утешение

Понятия, как заклинания, нужны для того, чтобы владеть сущностью. Слова нужны для того, чтобы обживать мир и делать его приемлемым. Вот необитаемые степи. В них нельзя жить, но мы их делаем обитаемыми. У нас есть слово. Вчера обживали степи и знали, что ничего не знают. Сегодня обживают (квартиры и знают, что значит знать.

Знать – значит владеть. Чем можно овладеть? Объектом. Вернее, объект – это и есть то, чем они уже овладели. Они – владельцы, владеющие сутью вещей. Кто они?

Ученые, т. е. люди, знающие, что значит знать. Все объекты существуют в лоне науки. К разговору о сущем, которое, как слон заслонило бытие. ДеЛо не в ярмарке, а бытие – не сапоги, которые покупают или не покупают. Бытие воспроизводит в нас возможность необъективирующего взгляда на мир. Кто нас утешит в неутешном нашем горе? Кто-то с необъективирующим взглядом.

Но человек обживающий уже замещен человеком объективирующим. Эту замену заметил Хайдеггер. Заметил и объявил тревогу. Что его напугало? Наука. Люди с объективирующим способом, способом мышления. Что это за мышление? Вот музей. В нем стоит статуя Аполлона. Мимо идут люди. Иногда они смотрят на него. Вслед за ними смртрю и я. Что я вижу? Неприятно гладкий мрамор. Я достаю калькулятор и вычисляю его вес. Затем исследую химический состав, прикидываю стоимость добычи, а также примерные расходы по транспортировке исходной глыбы мрамора. Чего вам более?

Я ухожу из музея в недоумении. Для меня загадка Хай-деггер, который любил рассматривать Аполлона холодного. Что же он еще в нем видел? А ведь он в нем что-то видел. Это – недоумение объективирующего мышления, у которого, как у киника, выпала кость. И ему стало не до ума. Хорошо, что у меня есть кость и я грызу ее с сосредоточенностью собаки. Отнимать ее у меня опасно. Эта кость – объект, т. е. возможность причинного объяснения вещи, ее полагания в качестве того, что исчисляется числом.

Сам по себе этот способ мышления не опасен. Он даже полезен. Опасна опухоль, расширение за пределы возможного. Что за пределом? Крестьяне и поэты. Люди, которые знают слова утешения. Это они, вернее, кто-то из них сидит в саду и любуется розой. Они розу не объективируют, а ее алость не опредмечивают.

Есть люди с объективирующей стратегией мышления и есть люди с необъективирующей практикой мышления. Число первых растет, число вторых падает. И первые уже завоевали плацдарм на берегу вторых. В музее Олимпии поселилась наука. Она в нем, как жарболка в нужнике, вытравляет ненужное. Этот-то плацдарм и напугал Хайдеггера. Испугавшись, он стал различать бытие и существование. По прямой объективирующего мышления мы приходим к тому, что есть. По тропинке необъективирующего мышления мы приходим к условию того, чтобы что-то было. Иным образом к бытию прийти нельзя. Почему? Потому что есть вещи, которые нельзя представить. Например, долг. Он непредставим научно-технически. Что мешает представлению? Бытие. Я вам давал в долг. Вы мне должны. Да, нет же. Никто никому не должен. Хайдеггер надеялся на то, что дар бытия спишет долги и спасет нас от парализующего взгляда науки. Он думал, что идут массы людей с объективирующим взглядом на мир. И выставил перед ними бытие. Хайдеггер ошибался.

Шли другие. Шла орда новых язычников, для которых различение между бытием и существованием ничего не значит. Она (орда) это различие, как траву, вытаптывает.

Объективируется ли ими что-то или не объективируется – все это случайный предмет кочевых практик жизни. Бытие не та категория, которая может остановить шаги нового язычества. Оно останавливает тех, кто объективирует. А новые язычники симулируют. У них ими-тативные органы передвижения. Например, язык изнанки. При помощи этих органов перемещается как поэт, так и ученый, как колдун, так и пролетант. Все они овладевают симу-лятивной техникой размножения.