Двойра, сорокалетняя дородная брюнетка приятной наружности, проворно захлопнула окно, распахнутое во внутренний дворик дома, и даже задернула занавеску.
— Я вся твоя, Борусь!
— Вчера я имел большой разговор со швагером…
— Это который со стороны Сары или со стороны Зофьи?
— Со стороны Зофьи. Алекс. Ты его знаешь.
— Откуда я его знаю? Я его пару раз видела, и то один раз на свадьбе у Муси, а другой раз на похоронах дяди Мойши.
— Не перебивай меня, как Бога прошу! Да Алекс, Алекс из Тересполя! Муж Зофьи, да будет ей там хорошо, где нас пока нет!
— Что с Зофьей? Зофья померла?
— Нет, Двойра, она не померла. Ее немцы убили.
— Який жах! Что же молчал?!
— Я сам узнал об этом только вчера, — Борух вытер слезинку, навернувшуюся на правый глаз.
— А что швагер? Он же фольксдойче, почему он не заступился?
— Так он в лагере немецком сидел. За сентябрь. Потом его выпустили. И он приехал в Тересполь и не смог там жить. Ночью перешел границу и теперь в Бресте. Он пришел вчера ко мне, просил пожить немного времени. Но я сказал, что ты у меня сердечница и тебя волновать нельзя.
— Нельзя мене волновать. А ты волнуешь, и все тянешь, тянешь… Скажи мне важную вещь!
— Важная вещь, Двойра, в том, что швагер предложил мне купить наш дом.
— Но мы его не продаем!
— Мы его не продаем, но нам придется его продать. За хорошие гроши, Двойра…
— Борусь, ты фриш, гезунг ин мэшуге?![3] Продать дом?! Швагеру? Да чтоб ему в аду черти пятки лизали! И какие гроши он давал за наш дом?
— Таких грошей наш дом не стоит… На них можно новый купить в Минске.
— Так зачем нам жить в Минске?
— В Минск немцы не придут. А в Брест придут. И нас с тобой, как Сару в Буге утопят. А может, живьем зароют. Сама говоришь — война будет.
— Это Циля так говорит.
— Сама говоришь, Циля всегда все знает.
— Циля знает все. Но откуда у швагера такие гроши?
— Швагер продал свой дом в Тересполе, и еще у него было.
— А он не боится немцев?
— У него матка — полька, а отец — немец. Он фольксдойче. Но он не может простить немцам свою жонку.
— Но если в Брест придут немцы, ему снова жить под ними. Почему он сразу не купит дом в Минске?
— Двойра, это его дела. Нам нужно думать о себе.
— Таки я не верю твоему швагеру! Вор поцелует — пересчитай зубы: все ли на месте?
— Я тоже ему не очень верю. Темный фраер. Но война будет, и нам уже надо ехать.
— Уже ехать? Так скоро? И куда ты все это повезешь?
— В Минск, конечно!
— Почему в Минск, а не в Оршу? Орша еще дальше.
— В Минске у меня есть дядя Пиня. Он там всех знает. Он поможет найти хороший дом. А кто у тебя в Орше?
— В Орше подруга моей мамы, тетя Ася.
— А что она может?
— Она там акушерка. Она может все.
— В Орше будет мало клиентов. Надо ехать в Минск.
— Уже ехать в Минск?
— Швагер дает нам три дня на сборы.
— Да кто он такой, твой швагер, чтобы он нам давал три дня?!
— Двойра, это не он нам дает. Это Бог нам дает шанс. Сходи к Циле и узнай, когда будет война. Она все знает!
— Ты прав. Циля сказала, что война будет в начале лета. Они с мужем даже не торопятся делать заказы «советам», чтобы не ушло сукно.
— Твоя Циля — дура! Если сюда придут немцы, то ей придется из этого сукна шить саван. Если успеет.
— А почему ты думаешь, что сюда придут немцы? Может, «советы» погонят их в Германию?
— Циля, швагер видел и немцев, и «советов». Он говорит, что немцы сильнее. Немцы ходят в сапогах, а «советы» в обмотках. Ты видела, какие у них мешки за плечами? С такими только жабраки ходят.
— Да они и есть жабраки! Они по нашим лавкам, как по музеям, ходят. Зыркают туда-сюда, глаза горят, скупают все, что видят. У них в России в магазинах одни консервы да сухари.
— А ты откуда знаешь?
— Циля сказала. А молочница Лукьяновна сказала, что пьяные солдаты разбили каплицу у них в деревне. Сломали крест при дороге. Какие безбожники! Разве Господь не отплатит им за это?
— Отплатит, отплатит… Вечером придет швагер и принесет гроши. За дом.
— Советские гроши?
— Ну, не злотые же?!
— Ты их видел? А может, они фальшивые? От этого поца всего можно ожидать.
— Двойра, лучше помолись за Сару. Мы вместе будем проверять эти гроши.
— А что я в них понимаю?
— Тогда позови Цилю.
— Зачем Циле знать, сколько у нас грошей?
— И то верно.
— Ой, права была мама, когда говорила: «Ме дарф нит дем ганцн кэз арайнлэгэйн ин эйн варэник» — нельзя весь сыр класть в один вареник!
— А моя мама говорила: «Ди штуб брэнт ун дер зейге гэйт» — дом горит, а часы идут. Этот дом мне достался от моего покойного папы.
— А я в этот дом вложила все силы, которые достались мне от моей мамы. Мне жалко наш дом, Борусь… Разве тебе здесь было плохо?
— Мне тут было хорошо, и даже очень. Но дом вот-вот загорится. И надо думать, чтобы наши часы шли без остановки. Вот только не надо этого — мокрых глаз. Ты же знаешь, я терпеть этого ненавижу!
— Но почему все так быстро?
— Жизнь — вообще быстрая штука, Двойра… Дай, я тебя обниму, моя козочка!
— Съешь еще пару ладок, мой козлик!
— Ой, да не могу я их уже видеть! Хоть бы ты курицу приготовила.
— А ты видел, почем куры на базаре? Лошадь можно купить за такую цену!
— Ну, купи хоть немного этой «конины»!
— Сам иди и купи. А мне жалко!.. О, Боже ж, как же при польском часе мы жили! А все герман проклятый! Пришел и все порушил. Ой, не хочу я в твой Минск ехать!
— Тогда поехали в твою Оршу!
Двойра села на широкий подоконник и разрыдалась в фартук.
Глава пятая
Семья генерала Коробова
Сталин и Тимошенко Жукову:
«Если вы там, на границе, будете дразнить немцев, двигать войска без нашего разрешения, тогда имейте в виду, что головы полетят».
А в ста километрах от Бреста, в Кобрине, в бывшем польском военном городке, похожем на старый усадебный парк, густо и сладко зацветала липа. Окна спальни сорокалетнего генерала Коробова, командующего 4-й армией, выходили прямо в крону пышной столетней липы. Людмила распахнула окна, впустила утреннюю прохладу и снова прыгнула в кровать.
Под утро она любила забираться на мужа и припадать к его широкой груди. Они поженились, когда ей было шестнадцать лет, а Саше аж целых двадцать пять. Он уже успел повоевать прапорщиком и стать красным командиром, и потому казался ей ужасно взрослым, и она, несмотря на двадцать прожитых вместе лет, вела себя с ним порой, как та девчонка, которую он однажды заприметил в церковном хоре родного Петровска. Заприметил и тут же взял замуж — без венца, но со всеми печатями и бумагами советского загса.