Читать интересную книгу Узаконенная жестокость: Правда о средневековой войне - Шон Макглинн

Церковь — а позднее политические террористы — давно озаботилась проблемой справедливой войны, хотя только в XII веке пришла к согласованному определению таковой с помощью Святого Фомы Аквинского и папы Иннокентия IV. Согласно теориям справедливой войны, война считалась праведной, если только: она объявлялась законной властью; велась во имя правой цели, например, ради возмещения нанесенного вреда или возврата утраченного имущества; мотивом к ней служило подлинное стремление к миру и справедливости, и любые другие средства были исчерпаны; предпринималась в целях самозащиты.

Первоисточником философии справедливой войны являлся Августин Блаженный. Для Августина война — это плата за мир, и, следовательно, она неизбежна для справедливого правителя, который волей-неволей вынужден прибегать к силе из-за безнравственности и злого умысла своих врагов. Отцы Церкви рассматривали войны как вполне совместимые с христианским учением. Так, Исидор Севильский[16] не считал справедливые войны заслуживающими какого-либо сожаления.

«При наличии праведной цели, — объясняет Д. М. Уоллес-Хадрилл, — смело можно было развязывать войну. Желанный мир оправдывал любые военные действия и являлся высшей реализацией святого закона». Таким образом, король, которому Господь вверил заботу о мире в его королевстве, не должен уклоняться от суровых мер на войне, точно так же, как он не уклоняется от справедливого наказания преступников. Jus in bello (лат. «правила поведения на войне») — законы, относящиеся к ведению войны, следовательно, были не столь важны, как jus ad bellum (лат. «оправдание для войны»), т. е. право объявления войны. Святой Августин писал, что «война ведется ради того, чтобы обрести мир»; таким образом, «оправдание войны заключается не в том, как она ведется, а в ее цели». Мнение о том, что цель достижения мира оправдывает средства, очевидно, затрудняло попытки ограничить акты агрессии в рамках справедливой войны. Если в любых других обстоятельствах некое деяние представляло собой преступление, его, как разъясняли духовные теоретики, можно было отстоять и оправдать, если оно совершалось в ходе справедливой войны. Раймунд из Пеннафорте[17] определяет поджог как преступное деяние, но если поджигатель действует «по приказу того, кто облечен властью объявлять войну, то тогда его нельзя судить как поджигателя». И наоборот, Николай деи Тедески, архиепископ Палермский (1386–1445), высказывает мнение о том, что «рыцарей, принимающих участие в войне без праведной цели, следует называть разбойниками, а не рыцарями».

На практике с этой теорией возникала проблема: всякий, кто вел войну, делал это, прикрываясь праведными отговорками и проповедями соответствующих апологетов. Все войны были справедливыми и с любых сторон, следовательно, противоборствующие стороны могли запросто вести войну так, как им заблагорассудится. В монографии о справедливых войнах Фредерик Расселл высказывает сомнение, что эти теории оказывали хоть какое-то положительное влияние: «а для солдат, если их дело считалось правым, существовали весьма туманные границы нравственности». И, подытоживая свою мысль, автор пишет:

Теории справедливых войн вынашивали двойную цель: ограничить и оправдать насилие — по сути, они сами себе противоречили. Либо справедливая война являлась моралью и религиозной доктриной, либо она представляла собой легальную концепцию, служившую ширмой для обогащения. Остается открытым вопрос о том, сколько войн удалось предотвратить или ограничить с помощью подобных военных теорий по сравнению с количеством войн, фактически развязанных благодаря им.

Церковные теории по ограничению влияния войны аналогичным образом противоречили тому, что происходило на самом деле. Даже несмотря на то, что цели их были весьма умеренны (в отличие от отчаянного оптимизма пакта Келлога — Бриана 1928 года, запрещающего войны как средство разрешения споров), их провал оказался вполне ожидаем. Мы уже в достаточной мере осознали значение войн для средневекового общества, и попытки ограничить их были обречены на неудачу.

Рыцарство и законы войны

Неверно утверждать, что Церковь была крайне заинтересована в развязывании войны: как только объявлялась «справедливая война», сразу предпринимались все средства, чтобы ускорить ее окончание. Импульс к ограничению и сдерживанию войны в равной мере исходил и от Церкви и от воюющих сторон. Феномен рыцарства в конечном итоге стал культурной особенностью средних веков. В последнее время изучение рыцарства переросло в огромную область научных исследований. Превосходные книги на эту тему, принадлежащие, помимо прочих, перу Мориса Кина, Ричарда Барбера и Ричарда Кэпера, отделили феномен рыцарства от чистой мифологии и поместили в реальный исторический контекст. В нашей книге мы неглубоко проникнем в эту необъятную сферу. Практические аспекты рыцарства — ограничения и злоупотребления — будут подробнее рассмотрены в последующих главах.

Вообще, понятие рыцарства олицетворялось в образе рыцаря, элитного воина Средневековья. Это всадник в доспехах — отважный, милосердный и верный своему сеньору, который готов отдать жизнь, защищая свою веру, детей и женщин (особенно красивых!). В действительности, если речь идет о наличии рыцарских качеств, то под этим следует понимать великодушие и благородство характера. Стереотипный образ рыцаря полон изъянов. Несомненно, встречались и благородные рыцари, которых воспевал Чосер, однако жизнь у них была отнюдь не сладкой, потому что их окружали гораздо более грубые и толстокожие товарищи; с подобными образчиками совершенства на страницах данной книги мы не встречаемся. Огромные денежные и временные затраты, дорогие доспехи и оружие, прочая экипировка — все эти ресурсы вкладывались в рыцарей не для того, чтобы они становились эдакими утонченными и преданными служаками, а чтобы превратить их в безжалостные машины для убийства. Их обучали не только с целью сделать сильными и отважными, но и для того, чтобы привить расчет и проницательность, научить тактике, стратегии, дипломатии, умению организовать надежный тыл; рыцарям предстояло постигнуть все вопросы эффективного ведения войны. В течение определенного периода времени они проходили самое настоящее профессиональное обучение — точно так же, как проходят подготовку офицеры в современных армиях. Изображение неумелого и простодушного до наивности рыцаря, который, едва почуяв кровь, храбро и стремительно, но безрассудно бросается в гущу битвы, — не более чем карикатура, хотя подобный образ взяли на вооружение многие историки второй половины XII века.

Из воинских кодексов рыцарство выросло в оригинальное культурное явление, получившее отражение в искусстве, архитектуре, песнях трубадуров, религии и литературе. Из этих источников мы знакомимся с обрядом посвящения в рыцари на поле брани и более изощренными церемониалами, пропитанными религиозно-мистическим подтекстом. Жоффруа де Шарни, знаменитый рыцарь, погибший в битве при Пуатье в 1356 году, описывает этот процесс в своей «Книге рыцарства». Сначала посвящаемый должен исповедоваться и раскаяться в содеянных грехах. За день до самой церемонии он принимает ванну, символизирующую смывание с тела грехов и следов распутной жизни, а затем ложится в постель на свежевыстиранную простыню, которая символизирует мир и согласие с Богом. К нему приходят другие рыцари, чтобы помочь облачиться в новую, чистую одежду, которая подобает теперь его непорочной чистоте. Его облачают в красную тунику, символизирующую собой кровь, которую новичок должен пролить ради защиты веры в Господа и Святой Церкви. Затем посвящаемый надевает черные башмаки (напоминающие о том, что, как он явился на свет из земли, так в землю и уйдет) — символ готовности умереть в любое мгновение. И, наконец, будущий рыцарь надевает белый пояс, чтобы показать всем, что он окутан чистотой и безгрешностью. Когда все эти ступени пройдены, рыцари ведут его в часовню для всенощного бдения. Наутро он слышит звуки мессы, и к ногам его кладут золотые шпоры, чтобы показать, что он более не нуждается в этом самом драгоценном из металлов. Церемония завершается подношением меча и братскими поцелуями товарищей-рыцарей. Для некоторых рыцарей эта церемония представляла собой подписание некоего духовного контракта на служение Господу и совершение добрых и героических поступков, для других — лицензию на то, чтобы насиловать, жечь, грабить и убивать.

Прежде чем обряды очищения и украшения позволили рыцарству создать видимость цивилизованного ведения войны в конце XI века, сражения, битвы и поединки представляли собой гораздо более кровавые зрелища. Разбойные нападения викингов привели к горячим дебатам относительно степени совершаемой жестокости. Многие задались вопросом: не превышает ли эта степень нормы ведения войны? Конечно, «шок, ужас и жестокость присутствовали в полной мере». В своей книге, которая посвящена разбойничьим набегам викингов, Гай Холсалл изучает обвинения, выдвигаемые против них, и приходит к заключению, что в изобретении ужасной и мучительной смерти для врагов викинги были отнюдь не одиноки. Даже если они и применяли легендарного «кровавого орла», то в этом смысле не так уж далеко ушли от европейцев, тоже людей весьма искушенных в казнях и пытках. «Кровавый орел» — оспариваемая многими и подвергаемая сомнению легендарная казнь времен викингов состояла якобы в том, что на спине осужденного рассекали ребра, разводили их в стороны наподобие крыльев, после чего вырывали легкие. Наша дискуссия о наказаниях в эпоху Высокого Средневековья едва ли позволит впасть в крайнее изумление по поводу чудовищных методов убийства в эпоху более раннюю. В Европе VII века жестокой казни не избежала даже 79-летняя Брунгильда (дочь вестготского короля Атанагильда, супруга австразийского короля Сигеберта I) — ее тело разорвали на части дикие лошади. В дорыцарский период политические пленники, схваченные на поле брани или в любом другом месте, вполне могли ожидать смерти от своих захватчиков, будь то язычники-викинги или «благородные» христиане. Знакомый образ викингов как разорителей церквей и монастырей вовсе не являлся какой-то эксклюзивной «торговой маркой» ни тогда, ни позднее. Как уже отмечалось выше, имущество и богатство Церкви привлекали жадные взоры воинов любой веры и людей, которые вообще ни во что не верили. Обвинения в варварстве викингов, естественно, исходили от беспомощных служителей религии, а также от разочарованных властей, которые оказывались не в силах вовремя выследить морских разбойников либо настигнуть их, чтобы воздать должное за их злодеяния. Согласно наблюдениям Холсалла, «викинги намеренно не нарушали никакие законы, просто они играли совсем по другим правилам». Рыцарству, по-видимому, предстояло, создать новый «сборник должностных инструкций» в христианских войнах Европы в эпоху Позднего Средневековья.