Скоро за Печенгой пошла норвежская земля.
Берег здесь был ниже, чем в Лапландии, отлогий, зелен травами и только у самой воды скалист. Кое-где встречались чахлые перелески. Один за другим чередовались заливы и неглубокие фьорды; плаванье шло от мыса к мысу. Было низкое небо, затянутое облаками, и темно-серое угрюмое море. Дул хороший почти попутный ветер.
Время от времени видели на берегу жилье: в одних местах это были знакомые уже саамские коты, в других – низкие бревенчатые дома с кровлями, выложенными дерном. Встретили и русские избы – селения поморов, которых, на удивление, оказалось тут немало. Возле этих селений приметны были церковки с православными крестами. Копейка сказал, что россияне-поморы живут в Норвегии из поколения в поколение, как на родине: и рождаются здесь, и женятся, и хоронят умерших. Кормятся преимущественно от меновой торговли. Привозят норвежцам хлеб, соль, лес, а увозят отсюда рыбу. И все остаются довольны; понимают, что друг другу нужны. Многие даже роднятся: норвежцам нравятся русские девушки, а россияне сватаются к норвежкам. Разница в вере не останавливает их: когда в сердце поселяется любовь, то и вера, и надежды подчиняются ей.
В одном из таких поселений и высадили тех четверых беглых. И сами жили в большой гостевой избе три дня. Поморы – люди гостеприимные и щедрые. И все у них широко: и душа широка, и дело поставлено широко, и стол широкий хлебосолен, и на широких лавках много помещается гостей. Тем более, что кормчего Копейку и брата его Кемлянина, строгановского купца, знали в Норвегии от Варангер-фьорда до самого Тромсё.
Здесь необходимо сказать, что если до сих пор Иван Месяц и его спутники бежали, как бежалось и куда бежалось, и не знали совершенно точно, как распорядиться собой, иными словами – жили одним днем, не представляя четко своего дня завтрашнего, быть может, ожидая смутно наития c небес или какого-либо события, могущего направить их усилия в определенное русло, – то на четвертый день пребывания в поморском сече такое направляющее событие произошло и прояснило их видение на день-другой вперед.
Поморы и их гости сидели в избе за трапезой – сидели с самого утра и вели бесконечные разговоры о том о сем: о соседях-норвежцах, о ловле семги в реках, о морских промыслах, о приметах и праздниках. Не обошли вниманием и государственные дела. Говорили, что мирный договор со Швецией не обеспечил порядка на морях; и торили, что шведское судно встретишь и сразу не разогреть – не то разбойник перед тобой, не то купец. И ждешь от такой встречи самого худшего. Жаловались поморы: пушек не достать. Были у них маленькие пушчонки-пищалки, да проку от них видели немного – разве что птиц могли распугать или оглушить рыбу. Шведского же разбойника таким пугалом не взять!… Говорили поморы, xто живут они здесь на отшибе, и помощи им ждать неоткуда. Только на свои силы и приходится рассчитывать.
Сами же друг у друга и спрашивали:
– А другие кто-нибудь – на Мурмане, скажем, – имеют ли государеву помощь?..
Сходились на том, что не имеют помощи люди ни ми Мурмане, ни даже на Онеге или Двине. А только одним как будто занят государь: неколебимостью собственной власти – измены повсюду выискивает и множит ссыльных. Что люди сами для себя не сделают, того им никто не предложит. Одно время уповали на Аникея Строганова, но тот все больше подавался на восток – там проще было взять, и там он сам себе был в ответе. В Поморье Строганов – опричник царский, в Сибири же – сам царь… На нового митрополита тоже было надеялись, – что возымеет влияние на государя, сделает народу облегчение. Но не могуч оказался Филипп: проповеди говорил людям хорошие, поверили ему, понадеялись на изменения к лучшему, а вот повести за собой – никуда не повел, и у многих оттого пропала вера, другие же подумали – может, связан Филипп по рукам и ногам, одно только и осталось ему, что говорить красивые речи. Не раз уже слышали, что гневался на митрополита, не доволен был государь… Встречались и такие, которые говорили: «Терпите, терпите! Много врагов у царства, потому и грозен царь. Если хотите, чтобы жило царство, – терпите!» А поморы по-своему понимали – если нет житья человеку, на что ему Иоанново царство, на что терпеж?.. «Родина, – возражали другие, – страдание за нее – святое дело!…» Спорили. Любили отечество. Пострадать за него с пользой – кто же откажется! Однако прижилось на Руси иное страдание – бессмысленное и потому особенно тяжкое, страдание от неразумия и порока.
– От государя страдание, – говорили поморы. – Порочен он.
– И от бояр, кои неразумны!
– Разумных нет уж. Очень старался Малюта… Верно! Инок Хрисанф прогудел басом:
– Что ни монастырь – то тюрьма. Узников больше, чем самой братии. А сколько на Руси монастырей!
Возвысил голос кто-то из поморов:
– Кто нас слышит? Что попусту говорить? Месяц поддержал этого человека:
– Судят мыши кота, спрятавшись от него за печкой…
Здесь осеклись, удивились поморы:
– Не поймем тебя, сын боярский. Ты, вроде, страдал… а сейчас за царя говоришь…
Покачали поморы головами:
– Обижаешь нас, говоря про печь. Мы далеко ходим.
Месяц сказал им:
– Досточтимый Сильвестр – знаете его, – далеко не ходил, в Соловках сидел год за годом, а для всей России наставником был. Государя чтил, не поругивал, как мы, хотя претерпел от него больше нашего; и говорил – от Бога государь. В вере был тверд, не искал ее у митрополита; и не искал светильника вблизи митрополита – сам был светел. Так и мы должны!… Отечество он славил и предрекал, что Россия спасет мир. И был страшен Иоанну Сильвестр. Не мышь! А мы?..
– Что же ты хочешь?
– Дела хочу, а не перебранки.
– Есть хорошее дело, – предложили поморы. – Рыбу, как и мы, лови, зверя промышляй. Верное дело, вечное!
– Вот оно и неразумие ваше. Вот ваша печь…
– Не поймем тебя, боярский сын, – опять удивились поморы. – Не сидим мы на печи…
Долог или короток вышел бы сей разговор за трапезой – неизвестно, но уж сколько времени было отпущено на него свыше, столько и прошло… Внезапно содрогнулась земля, и раздался оглушительный грохот. Все, кто сидел в гостевой избе за столом, попадали с лавок. ()дин из углов избы, ближний к морю, вздыбился и развалился – переломились, будто малые тычинки, замковые концы бревен. Вся изба перекосилась, с потолка посыпались древесная труха, комки сухой земли и опилки. От едкого дыма люди закашляли; глаза их слезились.
– Наружу! Наружу!… – крикнул кто-то. – Не то сгорим!…
Никто не понимал, что произошло – землетрясение ли, удар молнии или уж пришел конец света… Теперь не думали об этом, ибо страх объял всех и сковал все мысли. Раздавливая опрокинутые блюда и кружки, люди бросились к выходу. Однако не могли выбить заклинившую дверь: и давили в нее гурьбой, и ударяли плечами, ногами. Кричали. В сумраке и дыму отыскали на ощупь топор. Кашляли, задыхались. Ругались и охали. Наконец разбили дверь. Вывалились наружу…