Я судорожно вздыхаю, и слёзы снова ползут вниз, чертят мокрые дорожки. Мой голос глух и бесстрастен.
— Да как же ты не поймёшь, что дело уже не в нём, а в тебе.
Острая пустота в груди расширяется, поглощает всё вокруг. Мне вдруг становится до одури, до дрожащих пальцев страшно, что она останется навсегда, зияющий провал в ничто, вселенский вакуум.
Илья тихо касается моего виска пальцами, отводит прядь в сторону. Рыдания рвутся из меня, и я зажмуриваюсь изо всех сил, пытаюсь дышать через мышечный спазм. И чувствую, как он накрывает мои губы своими.
— Браво! — Медленные хлопки взрывают тишину. Я отшатываюсь и вижу то, от чего внутри меня всё обрывается. Привалившись к дверному косяку, Дубовский сверлит нас глазами. И бритвенно-острая усмешка на его лице не предвещает ничего хорошего.
Глава 16: Потеря равновесия +
Я жду, что сейчас Дубовский взорвётся, раскидает нас по углам или примется крушить мебель, но проходит мгновение, другое — и ничего такого не происходит. Его лицо обретает бесстрастность, прочную, как стальные латы. Я не знаю, что происходит под ними. Даже не уверена, что там вообще что-то есть. Глаза Дубовского — два озерца с потаёнными омутами, непроницаемые и спокойные, как вода, словно задёрнуты занавесками. Под моим испуганным взглядом из них уходит последний блеск. Он обращается в статую, совершенную и преисполненную презрения. Хотя, нет. Даже презрение — слишком сильное чувство, чтобы появиться в нём.
Мои ладони упираются Илье в грудь, я легонько отталкиваю его.
— Что ты наделал? — говорю я и кажусь себе предательницей. Мой моральный компас вращается, как бешеный, я сама не понимаю, почему хочу защищать его и выгораживать после всего, что было. Корни проросли глубоко, их не вырвать просто так. Илья не слепой, он видит мои колебания. И достаточно отважен (или глуп?), чтобы обнять меня за плечи на глазах у Дубовского. Я безуспешно дёргаюсь, пытаюсь сбросить хватку и говорю, вкладывая все смыслы разом: — Отпусти меня.
— Ты бы послушал её, — спокойно говорит Дубовский. Тоном, которым сообщают, что на улице небольшой дождь. И от него мне в тысячу раз страшнее, чем если бы он кричал и грозил всех перестрелять. Пальцы Ильи сжимают моё плечо, он хватается за меня, как за последнюю надежду.
— А то что? — Я не верю своим ушам, изумлённо задираю голову. Илья зло оскаливается, я чувствую, как потряхивает его изнутри. Он боится, несомненно, боится. Но он делает это — бросает вызов Дубовскому. Совершенно по-дурацки, как подросток, который пытается отстоять авторитет в классе.
Меня коробит. Опять эти игры, бесконечное перетягивание каната. Они же оба думают, что победитель получит приз — меня. И мнение приза ни один учитывать даже не собирается. Мне будто бы не положено иметь своей воли и желаний, только следовать за тем, кто выше прыгнет, дальше плюнет или поднимет самый тяжёлый камень. Я прижимаю руку ко лбу, прячусь за ней, как за козырьком.
— Он тебя убьёт, — говорю я Илье. Злости почти нет, так, слабые отголоски. — Ты правда не понимаешь?
— Киса дело говорит, — подтверждает Дубовский. Он не удостаивает меня даже взгляда, но я подозреваю, что проскользнуть мимо него незаметно всё равно не получится.
Илья вдруг содрогается.
— Как ты её назвал? — шипит он, как вода на сковороде.
— А что такое? — Тёмные брови Дубовского чуть приподнимаются, на лице проступает ехидная насмешка. — Киса не сообщила, что теперь я решаю, кем ей быть и что делать?
Я прожигаю Дубовского взглядом, и он наконец-то замечает моё существование. Усмешка становится совсем ядовитой, но в глаза мечут ледяные стрелы, не дают обмануться. О, как же он доволен собой. Вертит всеми вокруг, как заблагорассудится. Наслаждается, получая предсказуемые реакции. Ведь всё это — его правила, а значит, победитель возможен только один. Он сам.
Меня обуревает желание сломать его планы. Показать, что он не может контролировать всё на свете, что есть вещи, ему неподвластные. Я хочу выбить землю у него из-под ног и посмотреть, как он рухнет на колени. И тогда, быть может, я увижу его настоящего. Беззащитного. Растерянного. Открытого. Внутренне я морщусь: «Если там есть, на кого смотреть».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я перевожу взгляд на Илью, который совершенно раскалился от напряжения и злости, вот-вот из ушей пар повалит. Касаюсь ладонью его лица, мимолётно удивляясь — какое же знакомое ощущение, — и заставляю повернуться ко мне. Краем глаза я вижу, что Дубовский всё ещё недвижим, как скала. Он не понимает. Как и Илья, который смотрит на меня растерянно, как щенок. Во мне разгорается какое-то нездоровое веселье, адреналиновая волна поднимается в пик. Сейчас я брошусь на амбразуру, спрыгну с самого высокого моста, выброшусь с парашютом — и не факт, что выживу.
— А знаешь, — мягко говорю я, проводя пальцем по краю подбородка парня, — не обращай на него внимания, милый. Он не сможет нас разлучить, правда же?
Ошарашенный Илья едва не роняет челюсть на пол. Он в изумлении таращит на меня глаза, но тут же вспыхивает такой радостью, что я чувствую укол совести. Совсем слабый, пусть, но эта игла отравлена. Илья тянется ко мне губами и я прикрываю веки, ожидая касания.
Ручища Дубовского отрывает его от меня в тот же миг. Я взвизгиваю, глядя, как Илья врезается в стену и обрушивается вниз. «Доигралась, доигралась», — в панике думаю я.
— Стой здесь, — приказывает Дубовский. Он смотрит на меня в упор, и взгляд этот не предвещает ничего хорошего. — И не думай сбежать.
От него не укрылось, как я дёрнулась в сторону двери.
Теперь же я стою посреди комнаты, застывшая, как соляной столб, и через сложенные ладони наблюдаю за дракой. Хотя сложно назвать этим словом избиение в одни ворота. Корка стального равнодушия Дубовского трещит по швам, и в прорехах я вижу то, что ввергает меня в настоящий ужас. Это не человек. Это демон во плоти.
Я не пытаюсь вмешаться, как будто приросла к полу. Не издаю ни звука, только вздрагиваю всякий раз, как кулак Дубовского соприкасается с лицом Ильи. По началу тот пытался отвечать, даже рассёк нападавшему бровь, но преимущество Дубовского в силе, весе, а главное, звериной слепой ярости, было очевидным. Он наносит удар за ударом, и кровь Ильи вдруг обагряет мой ковёр. Я смотрю на алые брызги в немом ужасе и кидаюсь к ним, в надежде прекратить это безумие, мною же порождённое. Именно этот момент выбирает Илья, чтобы провести приём и скинуть с себя Дубовского. Я вижу мелькнувший локоть, и мир взрывается болью. Резкая вспышка ослепляет меня, я падаю на пол с приглушённым вскриком. Кажется, что голова раскололась на две части, но я ощупываю лицо и понимаю — досталось по губе.
Дубовский оборачивается, видит меня и с диким рыком хватает Илью за горло. Он бьёт его затылком об пол, заносит кулак…
— Господи! — Мамин голос взвивается из-за спины. — Что здесь происходит?!
Никогда в жизни так не радовалась, что родители вернулись раньше срока.
Они с отцом стоят в проходе, в дичайшем изумлении рассматривают поле битвы. Представляю, что творится у них в головах. Дубовский сидит верхом на Илье, залитый кровью из брови, сам Илья уже мало напоминает человека, а их драгоценная дочурка прикрывает разбитую губу, по которой стекает ручеёк под цвет платья. Всё это мало похоже на девичник.
Мама видит меня и вскрикивает в ужасе. Она подскакивает ко мне, осматривает лицо и взволнованно обхватывает мою голову руками.
— Кошмар какой! Тебя били? — В её глазах настоящий страх, страх матери за ребёнка. — Кто?!
Она смотрит на парней и, — клянусь! — под её взглядом пятится даже Дубовский.
— Не очень, — говорю я и шиплю от боли. Рассаженная губа неприятно пульсирует, во рту вкус крови. — Пыталась их растащить.
Илья с огромным трудом, по стеночке, умудряется сесть. Кажется, нос у него сломан, трудно понять — всё лицо, как пачка сырого фарша. Он сплёвывает кровь на пол, вместе с выбитым зубом, от чего мама чуть ли не подскакивает на месте. Мне и жалко его, и не жалко одновременно.