Читать интересную книгу Крематор - Ладислав Фукс

— Как у нас обстоят дела? — Копферкингель задумчиво покачал головой и аккуратно отодвинул в сторону рюмку с вином, которую поставил перед ним официант. — Это трагедия, Вилли! Ведь в моем крематории есть люди, совершенно ни в чем не разбирающиеся… А теперь, после пятнадцатого марта, стало еще хуже…

Копферкингель поднял голову, увидел, что все вокруг смотрят только на него, и продолжал:

— Возьмем, к примеру, Заица или Берана. Это враги рейха и нового справедливого строя, в свое время они даже возражали против присоединения к Германии Судет. Или привратник Врана, у которого что-то с печенью. Я, правда, общаюсь с ним крайне редко, но мне, однако, кажется, что с ним тоже не все в порядке… Или вот пани Лишкова, которая когда-то убирала у нас, а потом уволилась. Я, к сожалению, не знаю ее домашнего адреса, но его легко можно выяснить… Пан Пеликан, это тот служащий, который открывает железный занавес ритуального зала и выпускает человеческие души в космические сферы… впрочем, у меня к нему претензий нет, пускай работает… но вот директор нашего крематория, директор моего Храма смерти, — сказал он, и Вилли и все прочие расхохотались, дав тем самым понять, как вырос он в их глазах после этих слов. — Так вот, директор очень плохо относится к рейху, он сказал мне однажды, что сжег бы всех немцев в наших печах, это было уже после пятнадцатого марта, его фамилия Сернец… по-моему, он не должен оставаться директором…

Копферкингель огляделся по сторонам, все понимающе кивнули, и ему стало ясно, что его замечание принято к сведению, тем более что Вилли сказал:

— Ну конечно, мы не допустим, чтобы он остался на своем посту. Нам нет надобности держать его в крематории, раз там есть ты. Ты и сам во всем прекрасно разбираешься. Карл Копферкингель, господа, — обратился Вилли к окружающим, — работает в крематории целых двадцать лет…

Все восхищенно ахнули, а Копферкингель скромно потупился.

— Что же до твоего ближайшего окружения, — продолжал Вилли, — то там есть даже несколько евреев. Они, конечно, ни в чем не разбираются, потому что принадлежат к вымирающей склеротической нации, но все-таки… двое из них, кажется, работают на тебя, верно?

И Копферкингель закивал и ответил:

— Да-да, верно. — А потом еще дальше отодвинул свою рюмку и сказал: — Пан Штраус, мой агент, вполне приличный и трудолюбивый человек, у него чувствительная душа, он любит музыку и хорошо справляется с обязанностями коммивояжера кондитерской фирмы. Однако, положа руку на сердце, я должен признать: не исключено, что он работает только ради денег. Протекторат, установленный в Чехии, ему явно не по душе… Пан Рубинштейн, второй мой агент, тоже добрый и чувствительный человек, он любит музыку и старательно трудится, но корысть не чужда и ему, раньше он продавал постельное белье, а фюрер и рейх ему совсем не нравятся. Кто-кто? — Копферкингель задумчиво провел рукой по лбу. — Ах, доктор Беттельхайм из нашего дома… он такой добряк… но тоже ни в чем не разбирается. Представьте себе, он как-то уверял меня, что немцы творят насилие, а насилием историю не напишешь. Мол, людей можно заставить замолчать лишь ненадолго, потому что мы живем… — Копферкингель обвел глазами присутствующих, — в цивилизованной Европе двадцатого века… и жена его нас не жалует, и их племянник Ян. Он, конечно, хороший мальчик и очень любит музыку, но он тоже пропитался этим тлетворным духом. наверное. А взять их служанку Анежку, она, конечно, не еврейка, и у нее великодушное сердце, но она тоже вся… пропитана, на Рождество она приходила к нам убивать карпов, я бы, — пан Копферкингель вытер салфеткой руки, — ни за что не смог этого сделать. — И Вилли кивнул в знак согласия, подозвал официанта и заказал себе еще вина и коньяка, а для своего друга Копферкингеля — кофе и миндаль.

— Кстати о евреях, — сказал Вилли Рейнке, поглядев на Эрну и остальных. — Теперь ты понимаешь, за что фюрер их не любит. За то, что они ничего не смыслят, за то, что они против нас и лишь сеют вокруг себя ненависть. Ты же сам говоришь, домработница Анежка — не еврейка, но она тоже пропитана, пропитана — очень верное слово! Да и как иначе? Она же много лет прожила с ними бок о бок… Это несчастный заблудший народ, который никогда не поймет нас; не верь, что их можно перевоспитать, убедить, уговорить, у них для этого не хватит извилин, — Вилли постучал себя по лбу, — они же страдают наследственным склерозом. Даже когда ты под видом нищего стоял в марте у еврейской ратуши, ты все равно был несравненно выше их. Ты, сбросив с себя маскарадный костюм, вновь стал Карлом Копферкингелем, немцем, чистокровным арийцем, — а они, сняв пальто, остались все теми же жалкими, убогими евреями. Это как с музыкой. Есть люди, достойные сострадания, которые умирают, не познав красоты Листа или Шуберта. Так и эти бедняги умирают, не познав силы и красоты третьего рейха. В прежние времена их преследовали, так что они хлебнули лиха. Ты думаешь, все это понапрасну, ни с того ни с сего. Слышал ли ты когда-нибудь о чуме? — Вилли с улыбкой отпил коньяк. — Об этом грозном биче средневековья, о болезни, унесшей сотни тысяч жизней? А ты знаешь, откуда она взялась? — Вилли вновь улыбнулся, а пан Копферкингель неуверенно обвел глазами окружающих и остановил взгляд на Эрне. — Так вот, это все отравленные колодцы! Евреи сыпали в колодцы отраву, чтобы погубить христиан. Неужели ты этого не знаешь? Ну, да дело прошлое, — Вилли засмеялся и махнул рукой, — а что было — то сплыло. Ты же сам говоришь, что все мы из праха и в прах же вернемся и что человеческий пепел всегда одинаков… Конечно, ты по этой части специалист, и ты должен стать директором. Разве смысл твоей жизни в том, чтобы отправлять гробы в печь и регулировать температуру?.. Истоки нас не интересуют, нам важны итоги. А они таковы: евреи против фюрера, против нас, против германской империи. Они мешают нашему счастью, угрожают новому европейскому порядку, стоят на пути нашей миссии, нашей — а также и твоей — избранности. Отдельные евреи только кажутся хорошими: взять, к примеру, твоих пана Штрауса и пана Рубинштейна, ты всегда говорил, что они порядочные, приличные люди, однако сейчас тебе ясно, что это не так, что ты в них ошибался. И в докторе Беттельхайме, которого ты всегда так нахваливал, тоже. Наконец-то ты раскусил его, увидел, что он заразил своего племянника, да что племянника, в конце концов, это его родственник, но он заразил даже свою домработницу, которая вовсе не еврейка! В Спарте, дамы и господа, — обратился Вилли к окружающим, — убивали больных детей. Некоторым особо чувствительным натурам это могло показаться жестокостью. Но на самом деле это было благодеянием для таких детей, которым пришлось бы в жизни очень туго… да и для здоровья нации это полезно. Ведь каким здоровым государством была Спарта и какое место она сумела занять в истории! Мы совершили бы преступление против нации и человечества, если бы не избавлялись от нежелательных элементов. Мы в ответе за счастье немецкой нации и всех людей на земле. За успех нашего дела. Всякие же мелочи второстепенны, это всего лишь декорация.

Вилли выдержал паузу, как оратор после яркой политической речи, и все, офицеры и штатские, заулыбались, глядя на пана Копферкингеля с таким видом, словно речь эту произнес не Вилли, а они сами.

Пан Копферкингель попивал кофе и смотрел вокруг — на Эрну, на красавиц-блондинок, на ту, что подошла к их столику только что. Она напоминала ангела, она была совсем как кинозвезда… Потом он опять, в который уже раз, оглядел нарядный зал, зеркала, картины.

Вилли сказал:

— Человечество спасет сила, и оно станет чистым, здоровым и неиспорченным… на, выпей. — Рейнке подвинул к приятелю рюмку. Тот отказался, и Вилли пришлось пить коньяк в одиночестве. — Слабаки нам не нужны, они ни на что не годятся… Послушай, Карл, общаться с евреями — это значит поступаться честью арийца. Здесь, — он махнул рукой в сторону зеркал, — могут бывать только истинные, полноценные люди. Носители немецкого духа, те, кто способен пожертвовать чем-то во имя победы нового строя. Мы не пускаем сюда ни чехов, ни прочих славян… Ты говорил, Карл, — Вилли понизил голос, — что мать твоей Марии, твоей Лакме, готовила рыбу как-то особенно, на иностранный манер. А ты знаешь, кто так готовит рыбу? Евреи! — Копферкингель от неожиданности вздрогнул, а Вилли докончил: — Мать твоей Лакме была еврейкой!

Пан Копферкингель совершенно опешил.

— Лакме, — опять заговорил Вилли, глотнув коньяку, — твоя черноволосая Лакме, национальность которой видна невооруженным глазом, убеждала меня, что у вас дома говорят только по-чешски, это было как раз тогда, когда я напомнил тебе о твоей немецкой крови. Твоя черноволосая Лакме всегда теряется и волнуется в моем присутствии, потому что я говорю с тобой о твоем немецком происхождении. Твоя Лакме всегда уверяет, что фамилии не играют никакой роли… еще бы, ведь ее девичья фамилия Штерн! Твоя милая Лакме собиралась скрыть от тебя мое приглашение на бокс, она засунула его куда-то в буфет, потому что не хотела, чтобы вы с Мили увидели любимый спорт фюрера. Ее совсем не обрадовало твое вступление в СНП в феврале этого года, а ведь ты пришел к нам как раз вовремя: в марте здесь уже был фюрер. В том, что вы всегда говорили между собой по-чешски, виноват не ты, а она, потому что она — еврейка. В том, что ты почти не слышал голоса своей крови, тоже нет твоей вины — она специально заглушала его, потому что она — еврейка. Я не знаю, что именно сказала тебе твоя Лакме, когда ты стал членом НСДАП, но хотел бы я услышать, что она скажет, когда ты отправишь своих детей в немецкие школы. Твоя жена отвратительно влияет на Мили. Мальчик слишком мягкотел и изнежен, и странно, что ты этого все еще не заметил. Хотя… представители ее национальности всегда действуют исподтишка… А вот если тебе поручат… извини, Карл! — И Вилли Рейнке торопливо поднялся. — Позволь мне представить тебя…