Дно. Его Императорскому Величеству. Сейчас экстренным поездом выезжаю на ст. Дно для доклада Вам, Государь, о положении дел и необходимых мерах для спасения России. Убедительно прошу дождаться моего приезда, ибо дорога каждая минута». Ломоносов передает записку, полученную по телефону: «Литерный поезд прибыл на Дно. Государь Император прогуливаются по платформе и ожидают прибытия председателя Думы». В ответ на очередной звонок в Думу Ломоносов получает непосредственное от Родзянко распоряжение: «Прикажите доложить Его Величеству, что чрезвычайные обстоятельства не позволяют мне оставить столицу. Императорский поезд назначьте, и пусть он идет со всеми формальностями, присвоенными императорским поездам». Вместе с тем якобы тут же Родзянко сообщил, что должен быть готов поезд на Псков, так как туда поедут «члены Думы с поручением особой важности».
Воспоминания Ломоносова вообще требуют поправок и, как увидим ниже, местами очень существенных. Последнего разговора с Родзянко в такой форме, как он изложен мемуаристом, не могло быть в это время. Фактически Царь, не дождавшись Родзянко на ст. Дно, приказал дворцовому коменданту Воейкову телеграфировать председателю Думы о том, чтобы тот приехал в Псков. Ответ Родзянко, о котором упоминает Ломоносов, и был направлен в 8 час. 41 м. веч. в Псков: «Чрезвычайные обстоятельства не позволяют мне выехать, о чем доношу Вашему Величеству». Одно не может вызвать сомнений в воспоминаниях Ломоносова: экстренный поезд ждал Родзянко, и эта поездка никакого активного противодействия со стороны железнодорожных рабочих не встречала55. Бубликов, с своей стороны, рассказывая о «колебаниях» Родзянко, говорит, что он «держал для него под паром три экстренных поезда на каждой из прилегающих к Петербургу дорог».
Почему же все-таки Родзянко не поехал? Совершенно очевидно, что обстановка, в которой происходило обсуждение поездки Родзянко в Псков, не могла помешать ему выехать из Петербурга для переговоров с Царем, так как версия Суханова о затяжке со снаряжением экстренного поезда должна быть отвергнута. Не могло быть у Родзянко и внутреннего отталкивания, ибо он более, чем кто-либо, готов был выступить (и выступил в эти дни) парламентером между верховной властью и восставшим народом. В напечатанных воспоминаниях Родзянко довольно глухо говорит, что по «сумме разных причин» он не имел возможности «ни на один миг оставить столицу». В разговоре с ген. Рузским ночью с 1-го на 2-е (около 3 час.) на просьбу последнего сообщить для «личного» его сведения «истинные причины» отмены поездки в Псков56 Родзянко подробнее и с некоторой большей, но очень все же недостаточной отчетливостью пояснил: «С откровенностью скажу, причины моего неприезда две: во-первых, эшелоны, вызванные в Петроград, взбунтовались, вылезли в Луге из вагонов, объявили себя присоединившимися к Гос. Думе и решили отнимать оружие и никого не пропускать, даже литерные поезда. Мною немедленно приняты были меры, чтобы путь для проезда Его Вел. был свободен, не знаю, удастся ли это; вторая причина – полученные мною сведения, что мой отъезд может повлечь за собой нежелательные последствия и невозможность остановить разбушевавшиеся народные страсти без личного присутствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания». События в Луге, неверные сведения о которых дошли до Петербурга, сами по себе не могли помешать поездке Родзянко. Поэтому приходится толковать слова Родзянко скорее всего так: он хотел сказать, что при изменившихся условиях отпадала возможность его мирного посредничества; это следует, как увидим дальше, из всей конъюнктуры разговора. Под «нежелательными последствиями» можно, конечно, подразумевать противодействие Совета, но в действительности область этих «нежелательных последствий» надо значительно расширить. Сопоставим двойной текст Милюкова – историка и мемуариста. В качестве историка он ограничился лишь расплывчатой оговоркой, что «отъезд из Петрограда председателя Думы в то время, как только что сформировалась новая революционная власть, признан был небезопасным». На первый взгляд здесь нет двусмысленности, и замечание историка совпадает с заключением председателя Думы в приведенном разговоре с ген. Рузским. Но, как мемуарист, впоследствии Милюков пояснил, что поездка Родзянко считалась нежелательной, ибо боялись его авторитарности: «Мих. Вл. уже чувствовал себя в роли диктатора русской революции», – боялись, что Родзянко окажется в «сговоре с вождями армии». Другими словами, часть думского комитета, склонявшаяся уже к более радикальному решению конфликта с верховной властью, выдвигала против поездки Родзянко приблизительно те самые аргументы, которые, по словам Суханова, он высказывал в Исп. Ком.
В таком свете несколько по-иному приходится рассматривать то, что происходило, по рассказу Суханова, в Исп. Ком. в связи с прениями по поводу поездки Родзянко на встречу Царя. По утверждению другого участника Совещания, члена Гос. Думы Скобелева, Керенский прибыл на заседание не по собственной инициативе, а был вызван Исп. Ком., который был осведомлен железнодорожниками57 о том, что готовится по требованию Врем. Ком. экстренный поезд. По словам Скобелева, Керенского вызвали для того, чтобы узнать, кто, в сущности, поедет к Царю. Керенский усмотрел в этом недоверие к себе, контроль над его действиями, отвечал «вызывающе»… В конце концов, мы не знаем, что именно говорилось в Исп. Ком., но приходится усомниться, что Керенский доказывал необходимость послать Родзянко для того, чтобы добиться отречения Николая II. Более правдоподобно предположить, что Керенский мотивировал аргументом противоположным, т.е. тем, что поедет не Родзянко, склонявшийся к компромиссной тактике. Приписывать Родзянко мысль поехать к Царю с предложением отречься от престола, как это делает Шидловский, невозможно, – днем первого марта он психологически даже не был подготовлен к подобному радикальному решению. Какой путь намечал Родзянко? Вот что записал английский посол первого марта: «Великий князь Михаил, проживавший на частной квартире около посольства, попросил меня зайти к нему. Он сказал мне, что, несмотря на случившееся в Бологом, он все-таки ожидает, что Государь приедет в Царское около 6-ти вечера и что Родзянко предложит Его Вел. для подписи манифест, дарующий конституцию и возлагающий на Родзянко избрание членов нового правительства. Сам он вместе с вел. кн. Кириллом приложили свои подписи к проекту манифеста, чтобы придать просьбе Родзянко больше весу»58. Это был тот самый проект ответственного министерства, который был составлен 28 февраля в квартире вел. кн. Павла Александровича и вручен первого марта Врем. Ком. «под расписку» Милюкова. Конечно, не только Родзянко во Врем. Ком. сочувствовал такому именно разрешению государственного кризиса, и поэтому нет основания приписывать ему особую «собственную политику», как это сделал Щеголев в довольно развязно написанном этюде «Последний рейс Николая Второго»59. Недаром вел. кн. Павел в письме к своему племяннику Кириллу 2 марта отмечал «новое течение»,