кровной мести – успокоение духа погибшего, умиротворение его рода или семьи и восстановление высшей справедливости, что бы под этим ни подразумевалось – божественные устои или просто верность законам.
Связь казни с религиозной карой хорошо видна на примере Древнего Китая, где существовало широко распространенное убеждение в том, что, если по каким-то причинам преступник не был наказан, вместо светского палача это сделают духи. «Во время жертвоприношений, совершаемых местной администрацией, в частности говорилось: "Если их (преступников) преступления не будут раскрыты, они получат наказания от духов: или все члены их семей пострадают от эпидемии, или произойдет беда с их домашним скотом, или их постигнут беды при обработке земли". "Это очевидно, – писал проф. Ф. М. Чэнь, – что закон в некоторой степени полагался и на сверхъестественные силы и между санкциями на основании закона и религиозными санкциями существовала тесная связь"»[60].
Жак Деррида в своем семинарском курсе, посвященном смертной казни, снова и снова возвращался к мысли о том, как тесно смертная казнь связана с религией, – похоже, что мы просто перестали замечать тот «священный» смысл, который когда-то вкладывался в убийство преступников.
В течение многих веков с большей или меньшей степенью осознанности люди исходили из того, что, принося жертву, совершая кровную месть или отдавая преступника в руки палача, они поступают правильно, потому что исправляют несовершенство мира. Агрессия, таким образом, как будто переводилась в более цивилизованную форму и ограничивалась.
Кристофер Бём, изучавший казни в догосударственных обществах, заходит так далеко, что даже начинает объяснять их пользу для эволюции человечества: убивая агрессивного индивида, члены племени не только исключали возможность продолжения его рода, но также подвергали смертельной опасности тех, кто от него зависел, в частности его детей, – следовательно, шел генетический отбор. Звучит красиво и должно, очевидно, порадовать защитников смертной казни, но возникает вопрос: почему же этот отбор не привел к снижению количества войн, убийств и других преступлений, не сделал жизнь человечества более спокойной?
Конрад Лоренц, изучавший проявления агрессии у животных, утверждал, что такое поведение не направлено на уничтожение живых существ (или, точнее, не всегда направлено). Наоборот, внутривидовая агрессия «совершенно однозначно окажется частью организации всех живых существ, сохраняющей их систему функционирования и саму их жизнь»[61]. Лоренц задается вопросом: «Почему у тех животных, для которых тесная совместная жизнь является преимуществом, агрессия попросту не запрещена? Именно потому, что ее функции… необходимы!
Полезный, необходимый инстинкт – вообще остается неизменным; но для особых случаев, где его проявление было бы вредно, вводится специально созданный механизм торможения. И здесь снова культурно-историческое развитие народов происходит аналогичным образом; именно потому важнейшие требования Моисеевых и всех прочих скрижалей – это не предписания, а запреты».
Итак, жертвоприношения канализируют убийство, не давая ему распространиться за пределы алтаря, а сдерживающие механизмы создают торможение, мешающее людям действовать агрессивно.
Жестокие жертвоприношения – это основа культуры, перевод насилия в рамки, дающие возможность для будущего развития. Но какой ценой достается этот перевод? Обсидиановые ножи, вскрывающие грудную клетку, пытки на алтаре, сдирание кожи с живых людей, разорванные на части живые существа… Значит ли это, что так должно быть всегда?
Тот же Лоренц подчеркивает, что у животных проявления агрессии по большей части не доводятся до конца. Птицы и рыбы могут совершать пугающие движения, представители кошачьих – угрожающе бить хвостом, собаки – рычать, но лишь в редких случаях они доходят до более активных действий. Обычно оказывается достаточно заявить о своих агрессивных намерениях, чтобы соперник понял: надо успокоиться.
Казнь заменяет жертвоприношение и тоже становится барьером на пути насилия, а также способом уничтожения тех, кто угрожает обществу. Еще один довод в защиту смертной казни, дошедший до сегодняшнего дня: страх попасть в руки палача будет сдерживать других возможных преступников так же, как агрессивное поведение гуся останавливает другую птицу. Что же получается – мы мало чем отличаемся от тех гусей, которых изучал Конрад Лоренц?
Продолжая использовать смертную казнь как механизм мести, воздаяния и сдерживания, мы, по сути дела, воспроизводим древние представления, сформировавшиеся еще у первобытных охотников. Неужели и сегодня мы все еще должны им следовать? Значит ли это, что отказ от казней, как считают многие, будет способствовать выплеску насилия наружу, потому что исчезнут древние механизмы торможения?
Может быть, человечество найдет другие механизмы?
Сколько бы ни обвиняли священников в том, что своим присутствием они как будто освящают страшное деяние, но ведь это уже не совершение жертвоприношения, и даже не участие ассирийского жреца в казни, и не определение формы наказания в храме, как тоже бывало. Священник сопровождает приговоренного, дает ему утешение – он уже в какой-то мере дистанцирован от происходящего. Он поддерживает и утешает НЕСЧАСТНОГО преступника – и это принципиально иное отношение к казни.
Вообще-то, жизнь за прошедшие тысячелетия изменилась. Мы больше не охотимся всем племенем и не исполняем обряды в честь Диониса. Священное жертвоприношение совершалось всей общиной – и, следовательно, как бы никем. Тот, кто непосредственно убивал жертву (пусть даже не человека, а быка), убегал, как будто исчезал, а оставшиеся, как на афинском празднике, сначала обвиняли женщин, приносивших воду для обряда, те перекладывали вину на точильщиков ножа, а последние – на сам нож. Вот и найден виновный, которого наказывали – выбрасывали в море.
Коллективное действо сплачивало общину, тем более такое священное действо, при котором проливалась кровь, а может быть, еще и поедалось тело жертвы. И это смертная казнь также переняла у жертвоприношений: совместное побивание камнями, расстрел силами взвода или даже возбужденная толпа у эшафота – коллективное действо, дающее общине возможность утвердить свои ценности и отстаивать их, уничтожая отдельного человека.
Значит ли это, что сегодня, когда жизнь каждого человека стала безусловной ценностью, такие механизмы должны по-прежнему действовать? Что люди по-прежнему должны сливаться в безликом единстве и ради продолжения жизни на земле уничтожать одну конкретную, самоценную жизнь?
«Внутривидовая агрессия на миллионы лет старше личной дружбы и любви, – пишет Конрад Лоренц. – За время долгих эпох в истории Земли наверняка появлялись животные, исключительно свирепые и агрессивные. Почти все рептилии, каких мы знаем сегодня, именно таковы, и трудно предположить, что в древности это было иначе. Однако личные узы мы знаем только у костистых рыб, у птиц и у млекопитающих, т. е. у групп, ни одна