Бопра. В самом деле, скудное. Он присел над ним на корточках, спиной, затылком чувствуя взгляды мужиков. При виде этих вещей опять защемило сердце. Он не мог не думать о той, которая их когда-то выбрала, любила и наделяла смыслом. Взгляд его рассеянно скользил по баночкам, флакончикам, вышитым мешочкам, гребешкам. Обычная дамская дребедень. И ни клочка каких-нибудь бумаг.
– Были бумаги какие-нибудь?
– Не было.
Мурин кивнул. «А если и были, то уже истреблены – на самокрутки, на фунтики, на растопку костерка». Как же теперь быть? Что еще говорил на этот счет господин Арман? Мурин припомнил: мотив, возможность, средство. Всего три понятия. Он блуждал в них, как в трех соснах.
Возможность? Да. Шольц был в доме.
Средство? Допустим. А какой мотив? Луиза Бопра знала, где «режиссер» прятал свои товары. Он ее убил. Боялся, что она раскроет его тайник русским? Зачем бы она стала это делать, если не раскрыла французам? Время убийства, вот чего Мурин не понимал.
Он медленно выпрямился. И тогда заметил то, чего увидеть не ожидал. Крошечный медальон. Дешевый, даже не золотой. Он потянул его за цепочку. Раскрыл. Внутри был православный образок. Его собственная религиозная жизнь была одновременно вялой и запутанной, детское умиление рождественскими и пасхальными службами давно оставило его. Мурин нахмурился.
– Поди сюда, – подозвал чернявого.
Тот нахмурился тоже, подошел:
– Ну.
– Не запряг, – заметил Мурин.
Мужик позволил себе осклабиться.
– Гляди. Не знаешь ли, что это?
– Образ.
– Это я сам вижу. А чей образ? Откуда?
Мужик пожал плечами. Взял медальон.
– Может, тебе случалось его видеть раньше? В какой церкви?
Тот разглядывал лик.
– Может. Это не в Лужах ли который? Погляди, ребята, – повернулся к остальным.
Те тоже подошли. Изучили образок.
– Нет, этот не в Лужах. А в Звонарях.
– И нет. А вовсе с Пушечного двора.
– Звонари.
– Вроде в Лужах.
– Тю! Не слушай ты их, барин. И не в Лужах. А на Песках.
«Москва!» – только и подумал Мурин. Что такое Лужи, Звонари, Пески? Где их искать?
– Говорю, на Песках. Арбатский.
А это название Мурин слыхал.
– Арбат? – переспросил.
– Ну да. Как есть. Я точно помню. Я там посаженным отцом был, вот и знаю.
Арбат! Там, как утверждал Жюден со слов самой Луизы Бопра, она жила до того, как перебралась в дом, ставший ей последним пристанищем. Что Жюден лгал, говоря, будто не был ранее знаком с мадам Бопра, Мурин уже не сомневался. А был ли Жюден виноват в чем-то похуже? Мурин быстро спросил себя: «Мотив? Средство? Возможность?»
Ни один вопрос не отозвался даже эхом ответа. Нет, Жюдена следовало отмести. Он был лгун, не более.
– Как мне отсюда добраться в Арбат?
– На Арбат, – поправили его добрые москвичи.
– Точно. На Арбат.
– Не местный, значит?
– Из Питера.
Посаженный отец усмехнулся, огладил бороду:
– Питерский, ага. Добраться-то можно. Вот выбраться – будет потруднее.
Мурин не стал ломать голову. Предложил три копейки за услугу, но только одну заплатил вперед:
– Остальное получишь, когда вернемся.
И не прогадал. Все, что смущало Мурина в Москве, здесь, в арбатской части, следовало умножить на дюжину. Узенькие улочки не просто изгибались, они напоминали моток спутанных ниток, в сердцах брошенный хозяйкой, которая отчаялась найти кончик. Мурин порадовался, что с ним чичероне. Лапти его проворно ступали подле копыт Азамата, на которого мужик время от времени поглядывал с насмешкой превосходства.
– Коняга только твой – говно, – вдруг сообщил приветливо. – Дикий. Фырк да фырк. А поставь работать, сдохнет.
Мурин спорить не стал.
– Тебе видней.
В этих кривых безлюдных переулках ему было не по себе. Пустые окна глядели, следили. Ряды домов то и дело прерывались садами, пустырями, которые когда-то были садами, и в них тоже проглядывали дома, целые или обгорелые, или луковицы церковок. Где ж та, которую он ищет? В этой церкви Мурин рассчитывал пролить свет на прошлое мадам Бопра, которое все более и более притягивало его, ибо он знал, чуял: если убийца и забыл замести свой след, то там, в недалеком прошлом. Мурин от нетерпения даже приподнялся в стременах, когда мужик показал:
– Во. Спас на Песках.
– Да где ж? – вертел Мурин головой.
– Да прямо перед носом.
Перед носом у них расстилалось очередное пожарище. Обугленные стены, безмолвие, горький запах холодного пепла.
Мурин не мог вымолвить ни слова. В носу защипало. Он готов был расплакаться с досады. «Проклятье!.. Да чтоб… А, блядь…»
– Здесь?!. Ты уверен? – только и сумел спросить мужика.
Но мужика ли? Его собственная уверенность покидала его, Мурин чувствовал это всем телом, которое вдруг ощутило усталость. Голова стала тяжелой, ноги мягкими, пальцы слабыми. «Я больше не могу… не могу». Он чувствовал, что вот-вот треснет. Не хотелось расплакаться при мужике. Мурин не спрыгнул из седла, а съехал, цепляясь шнурами за потник.
– Обожди меня здесь, – выдавил, еле сдерживаясь. Торопливо побрел на вялых ногах к зиявшему проему, который когда-то закрывали ворота. Слезы распирали, начали подтекать, а мир – расплываться.
Мурин поднялся по почерневшим ступеням. Вошел. Задрал голову, хлюпнул носом, звук эхом отдался. Как будто был чужим, не его. А может, и правда не его? Мурин затаил дыхание. Слезы высыхали на его ресницах. Сморгнул. Странная дрожь пробежала по спине, по рукам. Точно он вернулся в собственное тело. Он стоял один в гулком пространстве. Потолок уходил высоко вверх. Церковь выгорела полностью. Ни образов, ничего. Стены были голы, в черных подпалинах, потеках. Тусклый свет струился сквозь окна и провалы. Тени низвергались столбами. Мурин вынул кошелек, в котором все это время носил кольцо мадам Бопра, достал его. Надпись тускло блеснула. Вместе навсегда. Да так ведь можно сказать не только про влюбленных. Как странно и внезапно одна судьба может вдруг оказаться связана с другой. И связь будет сильнее смерти, потому что длится и за гробом. «Кто вам эта дама?» – «Никто». Неправда. Теперь это – неправда. Мурин сжимал кольцо между большим и указательным пальцами. «Ах, если бы только я был не я, а господин Арман». Но что толку гадать. Он был всего лишь самим собой. Осталось только попросить прощения – и проститься.
Мурин прошел по обуглившимся обломкам и кускам извести к тому, что осталось от алтаря. Положил кольцо на обгоревшую поверхность. Свет лился сверху сквозь провалившийся потолок. На миг Мурина охватила жуть. Он точно был женихом, который стоял под венцом. Вот только невеста – мертва. Сердце колотилось. Мурин задрал голову. В провале увидел серо-голубое небо. Вспомнил заброшенный театр, а следом и события последних дней: они пронеслись летучей чехардой, улеглись в порядок, замкнули круг. Нет, Мурин не вернулся туда, откуда начал: в отличие от заброшенного театра, это место не казалось миражом, кошмаром, оно было поразительно подлинным. Эти стены не говорили «все тщетно» и «все уйдет», они утверждали стойкость, утверждали так непреложно, что покой и ясность сошли на Мурина, как в обычных обстоятельствах здесь сходила на людей благодать. Мурин вздохнул, точно перед тем и правда долго рыдал. Пришло время стойкости.
Он взял с алтаря кольцо и, не оборачиваясь, вышел. Пришло время ясности.
На крыльце зажмурился: после полумрака внутри осенний свет ослепил.
– А вот и барин! – воскликнул мужик с некоторым раздражением. – Говорю же, я не околачиваюсь и не высматриваю ничего. С барином я.
Мурин приоткрыл глаза и увидал, что рядом с его провожатым стоял поп. Колени упруго присогнуты, ноги широко попирали землю. Рукава рясы у пастыря овец православных были подернуты и открывали веснушчатые руки. В одной он держал сучковатую дубину. Поза выдавала, что он умел пускать ее в ход. Мурин поздоровался.
– Кого вам угодно? – буркнул поп.
– Вы из этого прихода?
– Положим.
– Я разыскивал госпожу Луизу Бопра, она жила неподалеку.
– Не знаю такой.
Мурин подошел. Посмотрел ему в глаза, они были обрамлены рыжими ресницами.
Ресницы не дрогнули. «Этот не скажет». Мурин показал взглядом на дубину:
– Я вроде бы читал, что обидевшим надо подставлять другую щеку.
– Мы в Москве.
Мурин только