Читать интересную книгу Кавказ - Александр Дюма

Не зная еще, была ли то хитрость и не притворяется ли горец мертвым, казак на всякий случай объехал его на значительном расстоянии, прежде чем приблизился.

Очевидно, он старался разглядеть лицо врага, но тот как назло упал лицом к земле.

Наконец казак решил приблизиться к нему — горец не шевелился.

Казак держал пистолет наготове. В десяти шагах от чеченца он остановился, прицелился и спустил курок. Чеченец не пошевелился — пуля попала в труп.

Казак спрыгнул с лошади, шагнул вперед; потом, выхватив кинжал, склонился над мертвецом и тотчас поднялся — в руке его была голова чеченца.

Конвой одобрительно прокричал:

— Ура! Ура!

Молодец выиграл тридцать рублей, постоял за честь полка и отомстил за товарища.

Мгновенье — и горец был гол, как ладонь. Намотав его платье на руку, казак взял за узду раненую лошадь, которая не пыталась бежать, взгромоздил на ее спину свою добычу, сел на своего скакуна и, как ни в чем не бывало, вернулся к нам. Прежде всего мы осведомились:

— Как могло твое ружье выстрелить, если пыж уже сгорел?

Казак засмеялся.

— Пыж и не думал сгорать, — ответил он.

— Но мы видели дым?! — кричали товарищи.

— Это дым из моей трубки, а не из ружья, — пояснил казак.

— Тогда получай тридцать рублей, — сказал я ему, — хотя ты, по-моему, и сплутовал.

Глава VI

Изменник

Как тут водится, убитого оставили совсем голым, на растерзание хищным зверям и птицам. Труп же казака бережно подняли и положили поперек седла на лошадь врага. Взяв под уздцы казак повел ее в крепость, откуда выехал час назад. Что же до казачьей лошади, ногу которой раздробило пулей, предназначенной, кстати сказать, мне, то она встала и на трех ногах проковыляла к нам. Спасти ее мы не могли, и потому казак, отведя ее ко рву, ударом кинжала вскрыл ей шейную артерию. Кровь брызнула фонтаном. Животное почувствовало себя обреченным, корчась, поднялось на задние ноги, но, обессиленное, медленно повалилось на бок, бросив на нас полный укоризны взгляд.

Я отвернулся и, подойдя к начальнику конвоя, сказал, что, по моему мнению, жестоко оставлять орлам и шакалам тело храброго абрека, побежденного скорее хитростью, нежели отвагой, и настаивал, чтобы его предали земле.

Начальник ответил, что о погребении убитого должны позаботиться его товарищи. Если они захотят отдать ему священный долг, то ночью похитят несчастного, в чьей груди билось столь отважное сердце. Вероятно, они так и хотели сделать, ибо мы видели, что горцы собрались на другой стороне Терека, на небольшой возвышенности, угрожая нам жестами и словами, звуки которых только доносились до нас, однако содержание их было неясно.

Большим позором для них было оставить в беде своего товарища, еще более постыдно — бросить труп. Они уже не осмеливались возвратиться в свой аул без неприятельского трупа, добытого в отместку за убитого товарища.

И действительно, отправляясь в набег, горцы, если одного или нескольких из них убивают, приносят тела убитых на границу аула. Здесь они делают несколько выстрелов в воздух, предупреждая женщин о своем возвращении. Когда женщины выходят из аула, горцы опускают трупы на землю и уходят затем, чтоб возвратиться с таким же количеством неприятельских голов, сколько потеряно товарищей.

Если схватка случается далеко от деревни, они разрубают тела на четыре части, посыпают солью, чтобы предохранить от тления, и везут их домой.

Пшавы, тушины и хевсуры хранят такой же обычай. Они оказывают особое внимание своим предводителям, ни в коем случае не оставляя их трупы в руках неприятеля. Это порой бывает причиной довольно необычных ситуаций.

Приставом тушин был князь Челокаев. После его смерти прислали другого пристава; но этот не имел чести называться Челокаевым, а они требовали именно Челокаева[76].

Требования их были так упорны, что правительство начало отыскивать и с большим трудом нашло какого-то князя Челокаева — последнего представителя этой фамилии. Хотя он был хил — вот вот помрет — приставом его все ж назначили к великой радости тушин, которые заполучили наконец человека, соответствующего их представлениям об их начальнике.

Однажды намечалась экспедиция, в которой участвовали и тушины. Разумеется, их пристав возглавлял отряд; но так как трудности похода имели дурное влияние на его здоровье, и без того уже изрядно подорванное, то поддерживала в нем силы одна только отчаянная храбрость, столь естественная для грузин, и потому заслугой у них не считаемая.

Тушины видели, в сколь жалком положении он находится, — что того и гляди отдаст богу душу, и, собрав совет, принялись думать, как же им быть. И додумались — отправили к приставу депутацию.

Она явилась к начальнику. Один из делегатов почтительно произнес:

— Бог назначил тебе близкую смерть, начальник, — сказал он князю Челокаеву, — ты не можешь ехать дальше в таком состоянии.

Князь навострил уши. Оратор продолжал:

— Если ты умрешь через два-три дня, когда мы будем уже в горах, то станешь нам обузой, ибо, как ты знаешь, мы должны будем доставить труп твоим родичам; в случае же внезапного отступления, придется разрезать твое тело на части, и мы не можем поручиться, что не пропадет ни один кусочек твоей почтенной особы.

— Ну, а дальше? — спросил князь Челокаев. От изумления его зрачки стали огромными.

— Дальше? Мы предлагаем убить тебя сейчас, дабы плоть твоя не подвергалась всем этим неприятностям, которые не могут не тревожить тебя. Мы в пяти-шести днях хода от твоего дома, твой труп прибудет к твоему семейству в целости и сохранности.

Как ни лестно было такое предложение, князь на него не согласился. Но оно сотворило то, что было не по зубам хине — лихорадку как рукой сняло.

И здоровье князя пошло на поправку. Князь удачно завершил экспедицию, не получив ни царапинки, и взялся сам доставить семейству свою плоть совершенно невредимой.

Предложение тушин до такой степени тронуло его, что он не мог рассказывать об этом без умиления.

Каким образом чеченцы в таком меньшинстве осмелились напасть на нас?

Не будь у них абрека, они затаились бы или скрылись. Но с ними был абрек. Он считал бы себя обесчещенным, если б уклонился от опасности. Абреки, как известно, дают клятву не только не уклоняться от опасности, но даже идти ей навстречу. Вот поэтому-то он так дерзко вышел на поединок.

Я во что бы то ни стало хотел взглянуть на труп.

Абрек лежал спиной кверху. Пуля вошла пониже левой плечевой кости и вышла сквозь правую сторону груди. Судя по ранам, можно было подумать, будто его застрелили во время бегства. Это несколько огорчило меня; мне очень хотелось, чтобы отважного абрека не оклеветали после смерти.

Пистолетная же пуля раздробила ему руку.

Казак осмотрел свою добычу — превосходное ружье, шашку с медной рукоятью, отнятую, конечно, у какого-нибудь казака, дурной пистолет и довольно сносный кинжал.

Без сомнения, одним из обетов абрека был обет нестяжательства: у него не нашлось ни гроша.

Меж тем на нем оказался пожалованный Шамилем орден — круглый, величиной в шестифранковую монету, черненого серебра и с надписью: «Шамиль-эфенди». Между словами — сабля и секира[77].

Я купил у казака все эти вещи за 30 рублей. К несчастью, я потерял в болотах Мингрелии ружье и пистолет, хотя кинжал и орден уцелели.

Я уже сказал, что линейные казаки — бесподобные солдаты. Они вместе с покорными татарами[78] оберегают всю кавказскую дорогу. Линейные казаки разделяются на девять бригад, дополняющих уже сформированные восемнадцать полков. При мне формировалось еще два полка.

Эти бригады разделились следующим образом: на Кубань и Малку, т. е. на правый фланг, шесть бригад; на Терек и Сунжу, т. е. на левый фланг, три бригады.

Когда хотят составить новый полк, то прежде всего начинают подбирать шесть станиц, каждая из которых выделяет свою часть.

Основная единица формирования — сотня, хотя и состоит из 143 человек, кроме офицеров, или из 146 — с офицерами.

Новые станицы составляются из казаков прежних станиц, которых переселяют с Терека или Кубани в количестве ста пятидесяти семейств. К ним присоединяют еще сто семейств донских казаков и от пятидесяти до сотни из внутренней России, особенно из Малороссии. Каждый казак должен прослужить двадцать два года, но ему может зачесться два года за четыре, если он будет заменен кем-то из своих родных.

С двадцати лет казак начинает службу, которую оставляет на сорок втором году; в этом возрасте он переходит из действительной службы на службу станичную, т. е. он делается чем-то вроде солдата национальной гвардии. На пятьдесят пятом году он оставляет службу полностью и имеет право быть избранным церковным старостой или судьей станицы.