сжимая, увидел наконец тонущего, поспешно и ловко подцепил его багром и подтянул к берегу. Несколько рук подхватили парня и выдернули из воды. Городовой сплюнул в сердцах, отвернулся и стал закуривать, руки у него дрожали и никак не слушались. Толпа, собравшаяся в одну минуту, придвинулась и замкнула парня — вид у того был жалкий: он стоял, опустив голову, подавленный, безразличный, вода ручьями текла с одежды, мокрые волосы торчали в разные стороны, косицами свисая на затылок.
— Ну? — сказал городовой, закурив наконец и с наслаждением затягиваясь дымом. — Ты чего это, братец, удумал? Жить надоело: — И вдруг спохватился, вспомнил о своих обязанностях. — Кто таков? Откуда?
Парень поднял на него полные презрения и дикой ненависти глаза, проговорив тихо и внятно:
— Дерьмо… вот кто перед вами. — В лице его не было ни кровинки, глаза горели отчаянием. — А дерьмо, как видите, и в воде не тонет. Пропустите!..
И пока растерявшийся городовой соображал, что к чему, толпа разомкнулась, выпустив парня, и тот исчез.
Об этом случае даже газеты не сочли нужным сообщить, к тому же виновник происшествия остался неизвестным, хотя по городу носились невероятные слухи; утверждали, что покушавшийся на свою жизнь был внучатый племянник покойного Бенкендорфа… Версия, однако, не подтвердилась.
А во второй половине того же дня, когда случилось это происшествие, в квартиру молодого литератора Федорова-Омулевского, что на углу седьмой линии и Большого проспекта на Васильевском острове, явился человек, в котором хозяин с трудом узнал своего приятеля, земляка, иркутянина Ивана Красноперова. Был тот худ невероятно, одежда на нем мята, жилет без пуговиц, на лице ссадина…
— Ба! — воскликнул Омулевский, удивленно глядя на гостя. — Каким тебя ветром, откуда ты?
Красноперов усмехнулся:
— Из Мойки. Прямым ходом. — И с каким-то жутким спокойствием пояснил: — Хотел утопиться, да городовой, черт бы его побрал, багром вытащил.
— Шутишь? — не поверил Омулевский. Однако лицо, голос, весь вид Красноперова говорили, что ему не до шуток. Омулевскому стало не по себе. — Да ты что это, друг мой? Как же это, с чего?.. А ну, раздевайся, раздевайся! — заторопился, засуетился, тормоша нежданного своего гостя. — Сейчас, брат, ты мне все по порядку… Будем чай пить. Голоден, поди?
— Нет, нет, — остановил его Красноперов, — я сыт. Если можно, ты мне, Кеша, чего-нибудь покрепче.
— Да о чем разговор! Будет тебе самое крепкое. Отогреешься. Ну, брат, ты меня и напугал. Нет, в самом деле…
Вскоре они сидели за столом, отхлебывая из фаянсовых чашек крепчайший чай, закусывали бубликами, и повеселевший от вина и чая, отогревшийся Красноперов говорил:
— Знаешь, Кеша, я понял, что жизнь человеческая ничего не стоит. Ровным счетом — ничего.
— Оставь эти мысли, выкинь из головы, — строго возражал Омулевский. — Цена жизни зависит от самого человека.
Красноперов решительно помотал головой:
— Мне тоже поначалу так думалось. Да, Кеша, еще совсем недавно другими глазами я смотрел на мир, верил в него. Совсем недавно… — повторил с глубоким вздохом. — Все казалось возможным. Все! Душа пела. Земля вокруг необъятная, люди вокруг добрые, солнце ежедневно восходит… Чего еще? Все казалось возможным… Взял и написал песню по поводу завоевания Амура. И вышло, знаешь, недурно, — горестно помолчал, усмехаясь: — А песня, между прочим, понравилась графу Муравьеву-Амурскому. Он меня однажды, как вот и ты, потчевал чаями, любезно со мной беседовал. Говорил, что надобно мне учиться. Словом, решил покровительствовать таланту…
Красноперов допил чай, отодвинул чашку.
— Налить еще?
— Благодарствую. Сыт.
— А что же потом? — спросил Омулевский, как бы поощряя гостя на дальнейший рассказ. Красноперов вздохнул:
— Потом? Потом, друг ты мой, Иннокентий Василич, и вовсе пошла гладкая жизнь. Определили меня, по личной протекции Николая Николаевича Муравьева-Амурского, в гимназию на казенный кошт. Чего еще? А мне уже двадцать стукнуло тогда… Каков гимназист-первоклассник!
— Ничего особенного. Ломоносов тоже начал учиться поздно, зато Россия своевременно получила великого ученого.
— Ну, Ломоносов другое, — махнул рукой Красноперов. — Нет, Кеша, нет и нет, друг ты мой сердешный, все было предопределено…
— Что предопределено, чем предопределено?
— Дремучестью нашей сибирской, затхлостью бытия нашего. Это я по неопытности своей да наивности думал, что невозможного нет, что надобно только захотеть — и все осуществится. Гимназия не в счет, не о ней речь. Знаний, какие мне нужны, я бы и без нее набрался. Я же не бездарный человек, — вырвалось у него, — не бездарный же, черт побери! Почему же все так получается? — Он перевел дух, успокоился немного. — Мне казалось, выход один: бежать из Сибири. Подальше. Из этого холодного, зачумленного, проклятого людьми и богом края! Надо вырваться из этого кольца — и тогда откроется перед тобой светлая и широкая перспектива. И я бежал из Сибири. Бежал без оглядки. Сначала в Москву, потом вот в Петербург. Радовался, верил: наконец-то! Наконец-то сбудется все задуманное… А что сбылось? — Он помолчал, глядя в сторону. — Вырвался из одного кольца — попал в другое…
— Погоди! — остановил его Омулевский. — Но разве без труда, упорства и преодоления всяческих невзгод можно чего-нибудь добиться? Это же истина.
— А разве я не боролся, не искал выход? Значит, сил моих для этой борьбы недостаточно… Помнишь, я как-то читал тебе стихи о горькой доле солдатки?
— Помню. Хорошее стихотворение.
— Некрасов тоже похвалил. Обещал напечатать в «Современнике», хотя и указал на отдельные недостатки, советовал доработать… Аванс выдал.
— Почему не доделаешь?
— Мне опротивели стихи.
— Тебе не стихи опротивели, а неустроенность твоя, — сказал Омулевский, — душевная запутанность.
— Может быть, — согласился покорно Красноперов. — Знаешь, Кеша, я и в Мойку бросился только потому, что понял свою ненужность, неспособность отстаивать себя, — сказал просто, как не о себе, а о ком-то постороннем. — А для чего жить, если даже и за себя не можешь постоять?
Помолчали. Слышно было, как цокают копытами по мостовой кони, катят по Большому проспекту коляски.
— Пьешь ты много, Иван, — сказал Омулевский.
— Много. А что делать?
— Взять себя в руки, иначе пропадешь.
— А я уже пропал. И то, что сижу сейчас с тобой, разговариваю — это нелепая случайность. Да, Кеша, случайность. Не окажись сегодня поблизости городового…
— Перестань. Ты же умный человек. Талантливый. А талант без труда и усилий каждодневных, без борьбы превращается в ненужный балласт.
— Вот этот балласт и потянул меня в Мойку.
Омулевский встал, быстро зашагал по комнате, гневно и горячо внушая:
— Да нет же, нет, человек не имеет права так легко, без борьбы отказываться от жизни… Нелепо, противоестественно. Погляди вокруг: сколько света, простора… сколько возможности жить и бороться. Не только за себя, но и за других. Вот что, Иван. Во-первых, никуда я тебя сегодня