Читать интересную книгу Ленин - Антоний Оссендовский

Ульянов полностью доверял Надежде Крупской, а она обладала ничем непоколебимой фанатичной верой в его силы. Время сибирского изгнания в красивом плодородном Минусинском краю провели они с пользой. Здесь в окончательной форме определились его мысли и был составлен план действий на будущее.

Владимир прочитал бесчисленное количество книг. Доставляли ему их из Петербурга друзья его и Крупской, а также живший в деревне Каратуз поляк, инженер горный, Евгений Рожицкий, который, хотя и занимал чиновничью должность, симпатизировал всем ссыльным.

Петр Струве.

Фотография. Начало ХХ века

В изгнании Владимир закончил свою работу о развитии капитализма. Начал ее в тюрьме, где писал тайком молоком на обратной стороне листов печатных, заполненных невинными цитатами из произведений российских и зарубежных авторов. Только такая рукопись могла быть вынесена за тюремные ворота. Молоко наливал он в маленькую чернильницу, вылепленную пальцами из хлебной мякоти.

– Однажды в мою камеру шесть раз входили сторожа, следовательно, шесть раз выпивал чернильницу! – со смехом рассказывал Ульянов жене и со вздохом добавлял шутливо, – жалко, что рано выпустили меня из тюрьмы! Нужно было дольше поработать над той книжкой, так как здесь не так легко с нужными материалами!

В Сибири он нагревал листочки над лампой керосиновой, и написанные молоком слова темнели и показывались на белом фоне.

Ульянов читал и писал, не отрываясь от работы; вместе с Крупской, с устного разрешения Струве, переводил Энгельса и Вебба. Прирабатывать было необходимо, так как власть назначила на содержание Владимира только восемь рублей в месяц, а Мария Александровна и сестра – Елизарова – присылали только мелкие суммы.

Единственным развлечением Ульянова становились далекие прогулки и охота. Стрелял самозабвенно по зайцам и тетеревам, но так как излишне спешил, добыча не была богатой. Делал это, однако, увлеченно и не пропускал возможности проведения времени за стрельбой в поле или в лесу.

Во время охотничьих походов узнал сибирского крестьянина, независимого, преисполненного веры в свои силы и почти не признающего представителей чужих ему властей центральных. Владимир, понимающий душу крестьянина приволжского, заметил разницу и похожесть между сибирским населением и населением российским.

Разница заключалась в том, что крестьянин сибирский не жаждал земли. Мог ее иметь в любом количестве. Не было там пространств, принадлежащих дворянству или предоставленных декретом царским чиновникам и военным за верную государственную службу.

Совершенно иначе чувствовали себя крестьяне российские. Помнили четко и никогда не забывали о том, что некогда, или при ханах монгольских, или при царях московских, земля принадлежала властителю и была возделываема и использовалась людьми от сохи. Только с Петра Великого, а особенно со времен царицы Екатерины II и Елизаветы, которые одаряли своих любовников земельными владениями, начали отбирать земли крестьян.

Крестьяне никогда этого не признавали и постоянно ждали «белую грамоту». Этот загадочный, мистический акт, воображаемый в мрачных глубинах крестьянского мозга, должен был вернуть захваченную беззаконно землю ее природным хозяевам.

Несколько раз в истории российской наступали дни, когда крестьяне пытались отобрать ее самовольно, поднимали бунты, встряхивающие Россию со времен Екатерины вплоть до 1861 года, до манифеста Александра II о свободе.

Вспыхивали они и позднее, но в результате милитаризации страны и расширения административной сети имели характер местный и усмирялись в зародыше. Крестьянин сибирский – потомок уголовных преступников, высланных в азиатские провинции империи, или потомок смешанного брака с монголами разных племен – мечтал об отделении от России, которую не любил и которую боялся как навязывающую свою систему, чужую, беспокойную и требующую больших издержек.

Однако же похожесть обоих типов крестьянских была поразительной. Оба были принципиально анархичны и пассивны. Привыкшие, в соответствии с давними традициями, к самостоятельному управлению в границах своего участка разумом крестьянской коммуны, жили, поддерживаемые в этой привычке через власть. Власти центральные были принуждены к отданию коммунам части своих задач, не имея возможности на таком большом пространстве дотянуться до каждого отдельного обывателя.

Оба типа отличались крайним бездействием. Слабо просвещенные, не стремились ни к какому прогрессу, и только государственная власть навязывала им смену образа жизни и системы хозяйствования.

Ульянов понимал это все и хорошо запомнил. У него не было ни малейшего сомнения, что крестьянство уступает повелениям власти исключительно под натиском силы, признавая за самых лучших властителей тех, которые отличались решительностью и способностью проявления беспощадной воли. Когда думал об этом, усмехался, потирая руки, и шептал:

– О, Карл Маркс, ты был великим знатоком души человеческого скотства! Интуитивно как никто другой ты почувствовал, что любит оно ходить в стаде, а стадо потребует пастуха с кнутом и собаку с острыми клыками.

Возвращался он из своих походов охотничьих веселый и возбужденный. Говорил жене:

– Моя дорогая! Мало знал российскую деревню, за исключением моей приволжской, но здесь прохожу ничем незаменимый университет.

Рассказывал о своих наблюдениях и впечатлениях, спрашивая со смехом:

– Скажи мне только, кто и каким способом поведет за собой крестьянство. Никто, никаким нормальным способом! Крестьянина российского нужно гнать перед собой палкой Петра Великого, пулеметами или штыками современных губернаторов. А нам что остается? Еще более эффективный кнут, который нужно найти! Должен это быть, однако, такой бич, чтобы его щелкание разрушило небо и землю! Нужно это серьезно обдумать!

Ульянов задумывался над этим, блуждая без цели по степи. Доверялся только жене, а когда говорил, снижал голос, стискивал зубы и щурил глаза, как если бы видел перед собой врага. Видимо, ужасны были эти мысли и слова, так как Надежда Константиновна имела бледное лицо и от сильного испуга прижимала руки к груди. Однако не оспаривала, так как горела непоколебимой верой в этого человека, так грозно открытого и твердого, как камень.

Временами навещали они других ссыльных, разбросанных по соседству, но с ними Владимир никогда не разговаривал о своих самых тайных мыслях. Зная, что то, что решил, было для них неприемлемо. Не отошли слишком далеко от лояльного социализма немецких товарищей, и никакой из них не равнялся смелостью мысли с Плехановым, хотя и в своем учителе, после собственного знакомства с ним, Ульянов уже не был уверен.

Не любил частых посещений товарищей по изгнанию. Сопровождались они усилением надзора, проверкой, расследованием, слежкой шпиков, что нарушало спокой, нужный для нормальной работы и глубокого раздумья. Кроме того, слишком близкие отношения товарищеские приводили к столкновениям и недоразумениям на фоне личной жизни, сплетням, мелким ссорам и даже судам чести, достаточно частым в кругах расстроенных людей, измученных долгой ссылкой.

Ульянову для размышлений серьезных, почти аскетических требовались тишина и одиночество.

Пока что с ружьем на плече углублялся в степи. Сидел в тени берез и наслаждался видом безбрежных полей и зеленых лугов, покрытых буйной травой, прекрасными цветами, ярко окрашенными и одуряюще благоухающими ночными фиалками, белыми, желтыми и красными лилиями и другими без счету, с неизвестными ему названиями. Стада скота, овец и табуны лошадей паслись без надзора. На юге едва видимой синей полосой маячили далекие горы – предгорье Саян.

Редкие деревни, обширные, богатые, тянулись среди полей пшеницы и березовых рощ. В глубоких ярах и широких лугах бежали быстрые потоки и реки в направлении русла Енисея. Скрываясь в траве, сновали стайки тетеревов степных, перепелов и дроф. Высоко, как бы черное пятно на голубом своде погожего неба, парил громадный орел-беркут, высматривающий добычу. Кричал хищно, протяжно, тонко, как если бы жаловался, что не дано ему сил, чтобы все убить и разорвать. Здесь и там над травой и кустами поднимались столбы и плиты из красного песчаника. Были это дольмены, древние кладбища бесчисленных племен, в течение многих веков совершавших кочевки через плодородные равнины к неизвестной цели. Ульянов знал, что великие вожди монголов устремлялись этим шляхом на Запад, оставляя за собой трупы своих и чужих воинов, спящих целые века непробудным сном под красными монолитами.

«Далека была дорога и туманна цель внуков Чингис-хана, – думал Владимир, – а, однако, дошли до польской и венгерской земли, если бы не споры и не зависть, кто знает, не увидели бы их стены Рима и Парижа? Но и так зашли далеко, аж до Шленска, под Будапешт и Вену. Тем самым шляхом захватчиков мчатся мои мысли, шляхом, уже пройденным ордами без числа…».