В тучах
Вот летчик и серебряная птица,Что режет грудью воздух разреженный,Летят и не хотят остановитьсяНад Атлантидой, в море погруженной.
Всё строже, и стремительней, и тужеСуровый ветер, холод и сиянье,И одиночество, и звездный ужасВ пустыне нерушимого молчанья.
Я вспомнил о предании — поэме,Которую читал еще в России,О том, как в Индию, с ружьем и в шлеме,Разведчик прилетел из Лемурии;
Как парсы молча, в суеверной дрожи,Большой толпой сбежавшись отовсюду,Смотрели на костюм из желтой кожи,На летчика и на стальное чудо…
— Но снился мне не Леонардо важный,Склонившийся над распростертой птицей,А древний ил, взметенный бездной влажной,Огромный город и чужие лица.
Я видел кратер, лавою кипящий,И материк, погибший в океане,Там, в черном небе, над водой блестящей,Метался летчик на аэроплане:
Искал он сушу — и не мог спуститься,И реял над огнем землетрясенья,И думал: в будущем кому приснитсяТакое ж безысходное круженье!
«В Финляндии, где ездят на санях…»
В Финляндии, где ездят на санях,В стране суровой снега и гранита,В стране озер… Нет, только дым и прахСлепят глаза мне. Навсегда забытыИ монастырь, и звезды без числаНад лесом снежным. В городе далекомКолокола звонят, колокола —Не над московским варварским востокомСеребряный средневековый звонКолеблющийся воздух раздвигает.Не надо смерти, гробовых имен,Сегодня Библия меня пугаетБезмерным, трудным вымыслом своим,Тысячелетним бредом. Нет, не надо!Я потерял мой путь в Иерусалим:Жестокий страж пасет людское стадо,Века летят, летит по ветру пыль,Шумит судьбы кустарник низкорослый…Давно завял и вырос вновь ковыльВ скалистой Таврии, где мальчиком, как взрослый,С Горацием иль с Гоголем в рукахСидел я на кургане утром ранним.Два голоса звучали мне в веках —И скиф, и римлянин. Еще в тумане,В чуть намечавшейся душе моейЯ смутные предвидел очертанья,Внук Запада, таврических степейЯ раннее узнал очарованье.Незримая Италия мояНад крымскими витала берегами;Через века к ней возвращался я;В степи с украинскими казакамиЯ дикость вольную переживал,Я верил в духов страшных и чудесных,Бродя осенним вечером меж скал,Незримо я касался тайн небесных,Загробных, страшных теней бытия,Видений без конца и без начала.Порою, вечером, сестра мояИграла на рояли. Ночь молчала.И, как снежинки, бурей ледянойПотоки звуков — целый мир нездешнийВдруг прорывался, был передо мной.Я забывал тогда о жизни внешней,Я становился чистым и святым,Я трепет чувствовал одуховленья…Всё — только тень. Всё это — прах и дым,Бесплодное мечтанье вдохновенья.
«В содружество тайное с нами…»
В содружество тайное с намиВступают вода и земля,Заката лиловое пламяЛожится на борт корабля.
Весь белый, трубя на просторе,Он к пристани дальней плывет,А здесь — только небо и мореИ ветра высокий полет.
Прибрежные скалы ласкаетВолны набегающий шумИ синяя мудрость морскаяСильней человеческих дум.
«Ветки устало качаются…»
Ветки устало качаютсяВ мокром, печальном садуСветлое лето кончаетсяВетер приносит беду.В час темноты изнурительной,Грустную ноту ведя,Осени шепот томителенВ медленных каплях дождя.Слушаю сердцем молчание,Прошлое встало со дна,Прошлое в ясном сиянии —И тишина, тишина.
«Есть поверье: чувствуя, что он…»
Есть поверье: чувствуя, что онСмертью близкой будет поражен,Раненный предвиденьем беды,Коршун ищет близости воды.
И, найдя, кружит, и вдруг полетСразу и навеки оборветИ, раскинув крылья, с высотыПадает в прибрежные кусты.
Так и я, к тебе свой путь прервав,Упаду среди недобрых трав,Так и я, сыграв свою игру,В воздухе высоком не умру.
«Женщине, которой Гумилев…»
Женщине, которой ГумилевО грифонах пел и облаках,Строю мир я выше облаковВ сердце восхищающих садах.
Говорю ей: «Есть для нас страна —Душу вынем и туда уйдем:Выше страха, выше смерти, выше снаНаш прекрасный, наш небесный дом.
Помнишь, в древности мы были там.Словно в воду звездные лучи,Нисходили к смертным дочерямАнгелы бессмертные в ночи.
Вспомни — в древности и ты былаЯрче звезд для Ангела Луны,И теперь еще добра и злаНад тобой два света сплетены».
Но она грустна и смущена —«Разве можно верить — просто так?»Медленным движеньем у окнаКрылья-тени вскинула во мрак.
Слушает — и не находит слов,Смотрит, но в глазах печаль и страх,Женщина, которой ГумилевО грифонах пел и облаках.
«Как можно спать, когда кругом война?..»
Как можно спать, когда кругом война?Как можно лгать, надеяться и верить?Ведь безразличье — страшная вина…А дни мои — какой их мерой мерить? —
Забота о себе, и нищета,Унылый труд, болезни, раздраженье…Как можно жить? Ведь это — пустота,Предельный мрак, слепое униженье,
Удел Червя, улитки… И к чемуВсё «высшее», всё «гордое», все строки…(Дождь. Капли глухо падают во тьму.)
Но я живу. И воздух Твой жестокийДыханию привычен моему.
«Когда-нибудь опять весне и свету…»
Когда-нибудь опять весне и светуС открытым сердцем рада будешь ты;Когда-нибудь — как странно думать это —Под новым солнцем расцветут цветы.
И мир усталый, бурей потрясенный,Забудет всё, и холод и войну.И этот век, тревожный и смятенныйКак мудрый старец, отойдет ко сну.
«Легка, таинственна, неуловима…»
Легка, таинственна, неуловимаМечтательная грусть — и так остраКосая тень, что пролетает мимоСобора, освещенного с утра.
Молитвами и звуками органаКак милость вновь на землю низвести?Опять вражда, открытая как рана,Отчаянье встречает на пути.
Тысячелетней горечью напеваОна звучит — и отвечает ейПечальною улыбкой Приснодева,Склоненная над ношею своей.
«Мы пленники, здесь, мы бессильны…»
Мы пленники, здесь, мы бессильны,Мы скованы роком слепым,Мы видим лишь длинный и пыльныйТот путь, что приводит к чужим.И ночью нам родина снится,И звук ее жалоб ночных —Как дикие возгласы птицыПтенцов потерявшей своих,Как зов, замирающий в черныхОсенних туманных садах,Лишь чувством угаданный. В сорнойТраве и в прибрежных кустах,Затерянный, но драгоценный,Свет месяца видится мне,Деревья и белые стеныИ тень от креста на стене.— Но меркнет, и свет отлетает.Я слепну, я глохну — и вотНа севере туча большаяКак будто на приступ идет.
Музе
I. «В Крыму так ярко позднею весною…»