в душе сознавался он иногда, что вовсе не так высоко летает, как ему думается. В эти минуты он даже впадал в какое-то уныние, особенно когда разыгрывался его геморрой, называл свою жизнь une existence manqee [
фр. неудавшейся жизнью], переставал верить, разумеется про себя, даже в свои парламентские способности, называя себя парлером [болтуном], фразёром, и хотя всё это, конечно, приносило ему много чести, но отнюдь не мешало через полчаса опять подымать свою голову и тем упорнее, тем заносчивее ободряться и уверять себя, что он ещё успеет проявиться и будет не только сановником, но даже государственным мужем, которого долго будет помнить Россия. Из этого видно, что Иван Ильич хватал высоко, хотя и глубоко, даже с некоторым страхом, таил про себя свои неопределённые мечты и надежды. Одним словом, человек он был добрый и даже поэт в душе…»
Далее сообщается, что в связи с «генеральством» Пралинский много думать и говорить «на самые новые темы», прослыл «отчаянным либералом». Получив неожиданное приглашение на день рождения и новоселье к бывшему начальнику тайному советнику Степану Никифоровичу Никифорову, Иван Ильич разгорячился, пытаясь навязать свои «новые» взгляды хозяину-ретрограду, а тот лишь подливал ему шампанского, из-за чего и попал «либеральный» генерал ещё неожиданнее в «скверный анекдот» — на свадьбу своего подчинённого, мелкого чиновника Пселдонимова, где и оконфузился: стал объектом насмешек, напился пьян, болтал глупости, занял ложе новобрачных… Он даже в отставку подать хотел, очнувшись после этого кошмара, однако ж ломать свою карьеру и судьбу не стал, а только «перестроился» и решил отныне жить по правилу: «— Нет, строгость, одна строгость и строгость!..» Либерализм кончился.
Предпосылов
«Вечный муж»
«Нигилист»; товарищ Александра Лобова. Вельчанинов впервые увидал его на даче Захлебининых среди гостей — студентов и гимназистов: «третий же “молодой человек”, очень мрачный и взъерошенный двадцатилетний мальчик, в огромных синих очках, стал торопливо и нахмуренно шептаться о чём-то с Марьей Никитишной и Надей…» Как впоследствии выяснилось, он представлял здесь интересы Лобова, которому от дома из-за его не одобренного родителями сватовства к Наде Захлебининой было отказано. Затем Предпосылов с таким лицом и участвовал в развлечениях-играх — мрачным, презрительным. Лучше всего этого «молодого человека» в кавычках характеризует «брачный контракт», каковой разработал он для своего друга Лобова и его невесты Нади — «жених» и пересказывает его Вельчанинову и Трусоцкому: «Мы, во-первых, дали друг другу слово, и, кроме того, я прямо ей обещался, при двух свидетелях, в том, что если она когда полюбит другого или просто раскается, что за меня вышла, и захочет со мной развестись, то я тотчас же выдаю ей акт в моём прелюбодеянии, — и тем поддержу, стало быть, где следует, её просьбу о разводе. Мало того: в случае, если бы я впоследствии захотел на попятный двор и отказался бы выдать этот акт, то, для её обеспечения, в самый день нашей свадьбы, я выдам ей вексель в сто тысяч рублей на себя, так что в случае моего упорства насчёт выдачи акта она сейчас же может передать мой вексель — и меня под сюркуп! Таким образом всё обеспечено, и ничьей будущностью я не рискую…»
В конце повествования выясняется, что презирающие всё и вся мрачные молодые «нигилисты» Лобов и Предпосылов ходили провожать отъезжающего Трусоцкого на поезд, пили с ним «брудершафт» и напились пьяны, покутили весело и на славу.
Преполовенко
«Господин Прохарчин»
Сосед Прохарчина, упомянут после Оплеваниева-жильца, и о нём только сказано, что он «тоже скромный и хороший человек» — по существу, играет в рассказе роль статиста.
Прохарчин Семён Иванович
«Господин Прохарчин»
Мелкий чиновник, снимающий за гроши угол, живущий впроголодь, после смерти которого в его тюфяке обнаружили целое состояние — 2497 рублей с полтиною. «В квартире Устиньи Фёдоровны, в уголке самом тёмном и скромном, помещался Семён Иванович Прохарчин, человек уже пожилой, благомыслящий и непьющий. Так как господин Прохарчин, при мелком чине своём, получал жалованья в совершенную меру своих служебных способностей, то Устинья Фёдоровна никаким образом не могла иметь с него более пяти рублей за квартиру помесячно. Говорили иные, что у ней был тут свой особый расчёт; но как бы там ни было, а господин Прохарчин, словно в отместку всем своим злоязычникам, попал даже в её фавориты, разумея это достоинство в значении благородном и честном. <…> Сам ли господин Прохарчин имел свои неотъемлемые недостатки, товарищи ль его обладали таковыми же каждый, — но дела с обеих сторон пошли с самого начала как будто неладно <…> всем этим людям Семён Иванович был как будто не товарищ. Зла ему, конечно, никто не желал, тем более что всё ещё в самом начале умели отдать Прохарчину справедливость и решили, словами Марка Ивановича, что он, Прохарчин, человек хороший и смирный, хотя и не светский, верен, не льстец, имеет, конечно, свои недостатки, но если пострадает когда, то не от чего иного, как от недостатка собственного своего воображения. Мало того: хотя лишенный таким образом собственного своего воображения, господин Прохарчин фигурою своей и манерами не мог, например, никого поразить с особенно выгодной для себя точки зрения (к чему любят придраться насмешники), но и фигура сошла ему с рук, как будто ни в чём не бывало; причем Марк Иванович, будучи умным человеком, принял формально защиту Семёна Ивановича и объявил довольно удачно и в прекрасном, цветистом слоге, что Прохарчин человек пожилой и солидный и уже давным-давно оставил за собой свою пору элегий. Итак, если Семён Иванович не умел уживаться с людьми, то единственно потому, что был сам во всем виноват.
Первое, на что обратили внимание, было, без сомнения, скопидомство и скаредность Семёна Ивановича. Это тотчас заметили и приняли в счёт, ибо Семён Иванович никак, ни за что и никому не мог одолжить своего чайника на подержание, хотя бы то было на самое малое время; и тем более был несправедлив в этом деле, что сам почти совсем не пил чаю, а пил, когда была надобность, какой-то довольно приятный настой из полевых цветов и некоторых целебного свойства трав, всегда в значительном количестве у него запасённый. Впрочем, он и ел тоже совсем не таким образом, как обыкновенно едят всякие другие жильцы. Никогда, например, он не позволял себе съесть всего обеда, предлагаемого каждодневно Устиньей Фёдоровной его товарищам. Обед стоил полтину; Семён Иванович употреблял только двадцать пять копеек медью и никогда не восходил