— А для чего это вам, господин адвокат, понадобилось осматривать мою комнату? — глядя поверх треснутых очков, поинтересовался кладоискатель.
— Для составления духовной.
— Ну да, ну да… Но ведь завещание нотариус удостоверяет, а не адвокат…
— Вы, несомненно, правы. Я лишь помогаю составить текст.
— Ну да, ну да… А комнаты при чем?
— Они, как и другое имущество, могут быть поделены между наследниками.
— Ну-да, ну-да… А вы, случаем, в полиции раньше не работали?
— Нет, не приходилось.
— Ну да, ну да… А в жандармерии?
— Нет.
— Ну да, ну да… — бубнил бывший археолог, подозрительно рассматривая присяжного поверенного поверх очков.
Жилище музейщика напоминало кладовую, набитую старыми книгами, газетами, осколками древней глиняной и бронзовой утвари, каменными наконечниками стрел, затвердевшими за миллионы лет моллюсками и даже двумя черепами, мирно покоившимися на одежном шкафу.
— Позвольте узнать, это настоящие? — не скрыл удивления присяжный поверенный.
— Конечно, — гордо ответил Корзинкин. — Предположительно, это останки двух сарматских воинов.
— А разве им место не на кладбище?
— Это материал для научного исследования, сударь, — официальным тоном выговорил Назар Филиппович.
Не найдя ничего, что заслуживало бы внимания, Клим Пантелеевич покинул желчного и раздражительного постояльца и прошел к комнате художника Модеста Бенедиктовича Раздольского. Хозяина дома не оказалось, и горничная отворила дверь своим ключом.
По стенам были развешаны картины, в основном — пестрые натюрморты с изображением цветов, выполненные акварелью, и пейзажи, написанные маслом; на стульях лежали подрамники и свернутые в трубочку холсты. Но одна работа явно выбивалась из общего жизнерадостного настроения и притягивала к себе, как глаза гипнотизера. На небольшом, аршинного размера полотне была изображена часть комнат с открытым в осенний сад окном. Вдали, почти у самого горизонта, висело затянутое оранжево-бордовыми тучами зарево, бросающее на землю тень в виде изломанного креста, а в правом углу виднелось большое зеркало в резной окладистой раме. В нем едва отражалось будто сотканное из тени изображение старухи в черном платке. Картина называлась «Следь».
— Духи усопших, не нашедших покоя, изо всех сил стараются зацепиться своими костлявыми руками за мир живых, — проговорил чей-то голос. Ардашев обернулся. Перед ним стоял невысокий человек с настолько густой растительностью на лице, что виднелись только белые пятна лба, носа и тонкие черточки губ. Со стороны могло показаться, что незнакомец провел несколько лет на необитаемом острове и потому не имел возможности посетить цирюльника. — Разрешите отрекомендоваться: Модест Раздольский — автор, — представился мужчина в белой подпоясанной ремешком рубахе и серых просторных брюках.
— Ардашев Клим Пантелеевич, присяжный поверенный окружного суда. Вы уж простите, Модест… э…
— Бенедиктович.
— …Модест Бенедиктович, что без вашего присутствия нахожусь здесь, но это исключительно по воле…
— Не стоит извиняться, Клим Пантелеевич, Нюра еще вчера меня предупредила. Но я задержался.
— Скажите, сколько стоит эта картина?
— Вы собираетесь ее приобрести или так, ради праздного любопытства интересуетесь?
— Хочу купить.
— Я думаю, рубликов-с… ну, скажем, двадцать пять. Да и то только для вас…
— Извольте получить тридцать, — адвокат выудил из портмоне несколько бумажек и протянул живописцу, — и, пожалуйста, подберите раму поинтересней. И если вас не затруднит, отправьте ее ко мне — Николаевский, дом тридцать восемь.
— Не сомневайтесь, сегодня же будет у вас.
— Благодарю.
— Был рад знакомству. Надеюсь, не последний раз видимся, — любезничал художник.
Следующая дверь открылась сама, и перед присяжным поверенным возникла худощавая фигура человека лет тридцати пяти, с темной кудрявой шевелюрой, небольшими усами, бородкой и прямым, слегка приплюснутым носом. Судя по красным, почти кроличьим глазам и бледной одутловатости лица, его обладатель был не чужд излишеств и пороков. Полосатые брюки, синяя сорочка с воротничком а-ля Гладстон, завязанный на шее цветастый галстух[111] и светлые штиблеты, — все выдавало в нем завзятого модника.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Неужели Клим Пантелеевич пожаловал собственной персоной? Вот наконец-то и мне представилась возможность черкнуть пару строк о знаменитом Ардашеве. Ах да, я не отрекомендовался, — спохватился молодой человек, — Георгий Савраскин. Можно просто Жорж. Работаю репортером в «Северном Кавказе».
— Да-да. Я читал ваши довольно смелые статьи, многие из которых заканчивались судебными разбирательствами.
— В этом нет ничего удивительного. Правде всегда нелегко… Заходите, пожалуйста. Я снимаю эту берлогу всего неделю. А до этого жительствовал в комнате Варенцова. Но здесь ему было, видите ли, жарко, и меня попросили с ним поменяться. Я согласился, но с заметным уменьшением ренты.
— Что ж, разумно.
На столе покоилась толстая амбарная книга со старательно выведенной на обложке надписью «роман».
— Простите за холостяцкий беспорядок. Не хватает заботливой женской руки. А вы, я слышал, работаете над составлением духовной? — осведомился газетчик.
— Да.
— Судя по тому, что вы изучаете все помещения в этом доходном доме, могу предположить, что Елизавета Родионовна намеревается его разделить между наследниками.
— Вполне возможно.
— Вот будет драчка!
— Простите?
— Родственнички перегрызутся между собой. Ну да бог с ними! Вы лучше скажите, Клим Пантелеевич, когда мы сможем с вами пообщаться. Я бы с удовольствием написал о вас статью. Человек вы удивительный, и нашим читателям будет весьма любопытно узнать как можно больше о знаменитом адвокате.
— Сегодня, к сожалению, много неотложных дел. Но думаю, выберем как-нибудь часок-другой.
— Был рад знакомству, — репортер протянул обе руки и растекся в слащаво-приторной улыбке.
— Взаимно, — ответил Ардашев, пытаясь не выдать брезгливости, возникшей от прикосновения потных ладошек Савраскина.
Последняя дверь по коридору второго этажа принадлежала артистке театра Пахалова мадам Ивановской. Маленькая, не более восьми саженей, комнатка была сплошь уставлена букетами бордовых свежесрезанных роз и белоснежных лилий. На подоконнике, полу, комоде и туалетном столике — всюду стояли цветы. От них веяло летом и любовью. Дама лет тридцати пяти, облаченная в легкое утреннее неглиже, курила пахитоску[112]. Волосы брюнетки были аккуратно собраны черепаховой заколкой с позолотой по краям. Ее очаровательного лица уже коснулись нежные косметические кисточки. Но ни пудра, ни крема не смогли скрыть под большими карими глазами паутинки морщин — предвестников грядущего увядания.
— Простите за вторжение, мадам.
— Ах, полноте! Какие пустяки! Мне самой неловко за весь этот беспорядок, но тут уж ничего не поделаешь — вчера в театре состоялась премьера, — проворковала актриса.
— Надеюсь, среди всего этого благоухающего великолепия есть и мой букет. Я, как и многие счастливцы, имел честь вчера насладиться вашей неповторимой игрой, Изабелла Юрьевна.
— Кажется, я вас припоминаю. Вы сидели в партере в обществе одной симпатичной дамы, не так ли?
— Вы правы, я был с супругой.
— А чем вас привлекла моя скромная обитель?
— Видите ли, я присяжный поверенный Окружного суда. Моя фамилия Ардашев… Клим Пантелеевич. Я помогаю Елизавете Родионовне составить духовную, а для этого необходимо убедиться, насколько сегодняшние помещения соответствуют планировке дома.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Интересно, кому же решила старуха отписать все свои сокровища?
— Прошу извинить, но этого я пока не знаю…
— Да, собственно, меня это нисколечко и не интересует. Это я так, из праздного любопытства, — манерно вздохнула Ивановская и, вплотную приблизившись к адвокату, ласково проворковала: — Но… не преминете шепнуть, если что-нибудь прояснится.