Читать интересную книгу Родина - Анна Караваева

Он опустился на колени и прижался лицом к маленькой девичьей руке, преклоняясь перед силой и глубиной ее любви. А она лежала, безмолвная, с плотно сжатыми губами, и только чуть заметное шевеление бровей да тихое дыхание показывали, что она жива.

Около двенадцати часов Соня вдруг глухо вскрикнула.

— Я здесь, родная, — сказал Пластунов, бережно принимая в объятия ее тревожно вскинувшееся тело.

Она смотрела на него горячими, блуждающими глазами:

— Митя!.. Ты… жив… Все хорошо… Митя!

Она хотела было обнять его, но бессильно упала на подушки.

В соседней комнате, на широкой тахте, спали Сонины подруги. Пластунов, постелив шинель, лег на полу, чутко прислушиваясь к дыханию Сони.

Ливень прошел, но холодный ветер, налетая порывами, словно десятками бешеных кулаков бил в стены и окна дома. Ветром рвануло раму в широком окне, гремело железо на крыше. Пластунов почти не спал. Соня металась, вскрикивала во сне, сбрасывала одеяла. Пластунов вставал, закутывал ее, она вся горела.

Утром Пластунов вызвал врача. Он признал у Сони острую простуду, которая грозила перейти в воспаление легких.

Врач еще не успел уйти, когда в квартиру Пластунова вошел Челищев, осунувшийся, небритый, жалкий.

«А вот такие жалкие, как ты, старая жила, еще как больно могут ударить молодую, цветущую жизнь»! — зло и презрительно подумал Пластунов.

— Врач говорит, что ее тревожить нельзя… — указывая на Соню и растерянно моргая, сказал Челищев. — Как же быть?

— Очень просто, — холодно ответил Пластунов. — Сонечка останется у меня. Здесь для нее будет обеспечен самый заботливый уход и покой.

— Простите… Это вышло помимо моей воли, — виновато пробормотал Челищев и, всхлипнув, поцеловал руку дочери. — Вы… разрешите нам приходить к ней, Дмитрий Никитич?

— Разрешу, но с условием — сидеть тихо, не расстраивать ее, — строго ответил Пластунов.

После Челищева пришла няня.

— Иди, батюшка, на завод, — с ласковой бесцеремонностью заявила няня. — Тут я одна управлюсь.

К вечеру к Соне пришли Маня, Юля, Фимочка и еще несколько девушек и тетя Настя. Соня узнала всех, но скоро вновь забылась.

Тетя Настя, распределив порядок дежурств Сониных друзей около ее постели, еще долго смотрела на больную, погруженную в тяжелый сон.

— Да, все-таки нашей Сонечке круто пока приходится. И за что, Дмитрий Никитич, я с давних пор ее люблю? За то, что она во всем за прямой путь, от борьбы увертываться да прятаться не станет, не побоится душу свою изранить…

— Только бы ее натура выдержала! — тревожно вздохнул Пластунов. — Только бы хватило у нее сил!..

— Натура у нее молодая, а что до того, хватит ли силы, — хватит, Дмитрий Никитич… Кто с народом одной душой, большим домом живет, тому в трудный час народ не даст пропасть!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

КЛЕНЫ БУДУТ ЦВЕСТИ

Около постели Сони установились ежедневные дежурства заводских девушек.

— Наши заводские медсестры кого хочешь научат, как надо ухаживать за больными! — хвасталась Маня, которая, при всей своей непоседливости, дежурила с исключительной добросовестностью и утверждала, как она где-то вычитала, будто от воспаления легких «в молодом возрасте люди на девяносто процентов выживают».

Она же утверждала, что Соне «какой-нибудь денек осталось в жару томиться», и вообще была настроена, по собственному выражению, «самым оптимистическим образом».

Но болезнь Сони протекала тяжело. Для Пластунова наступили дни, похожие тоже на болезнь: нервы, мускулы, биение сердца, казалось, были напоены молчаливой и жестокой болью, которая, не выдавая себя ни одним вздохом, томила его неустанно, даже во сне. А тело двигалось, не зная усталости, мысль была напряженно-свежа, будто ее всегда обдувало пронзительным ветерком. Как всегда, начинался для Пластунова торопливый заводский день. Даже постоянное недосыпание не могло ослабить его обостренной воли и не нарушало спокойного внимания, выработанного многолетней работой.

На заводе все знали о болезни Сони Челищевой, но и самые любопытные люди, даже нарочно вглядываясь, не обнаружили бы ни в выражении лица, ни в поведении парторга ничего, что выдавало бы в нем особую заботливость о здоровье девушки. Оставшись один в своем служебном кабинете, Дмитрий Никитич ровным голосом спрашивал по телефону, как чувствует себя Соня, давал советы дежурным. На взгляд он был такой же, как всегда: подтянутый, точный, внимательный к людям и делам их парторг ЦК ВКП(б) Дмитрий Пластунов. Но только сам он знал, как глубоко обновилась его жизнь. Что он ни делал, с кем ни говорил, всегда он как бы чувствовал рядом с собой Соню.

Ее большие глаза, горящие больным огнем, ее пылающее лицо с запекшимися от жара губами, ее детски слабый голос — все звало его, все говорило ему: «Ты — моя опора!», и сознание этого приказывало Дмитрию Никитичу: «Крепко держаться, как в бою!»

Он так и решил про себя, что дома у него идет бой за жизнь Сони.

В начале октября врачи пришли к выводу, что воспаление легких осложнено у Сони еще тяжелым нервным потрясением. Ожидаемый кризис затянулся.

По ночам, даже если Соня спала относительно спокойно, Дмитрий Никитич привык и во сне чутко прислушиваться к каждому ее вздоху.

У Пластунова никогда не было детей, хотя и он и его покойная жена мечтали их иметь. Теперь, просыпаясь в тревоге, он спешил к Соне с бесконечной любовью и жалостью, как к измученному ребенку. За две недели Соня так исхудала, а ее легкое, слабенькое от болезни тело так уставало от лежания в постели, что Пластунов брал ее на руки. Как ребенок, Соня прижималась к нему горячей щекой и, приходя в себя, шептала:

— Дмитрий, милый, как мне хорошо с тобой!.. Прости меня… Ты так устал… И все из-за меня…

— Что ты, что ты! — говорил Дмитрий Никитич, вытирая слезы, которые градом катились из ее глаз. В эти минуты у него самого сжимало горло, но он улыбался и усмешливо баюкал ее: — Спи, Сонечка, спи-усни, угомон тебя возьми…

Она засыпала, но рдяный, будто ярко нарисованный румянец напоминал об опасности, которая словно таилась где-то за окном, может быть в холодной черноте осенней ночи.

…Соне чудилось: длится-длится нескончаемый сон, летает над ней душным облаком, больно давит грудь, перехватывает дыхание. Порой облако рассеивалось, и в просветах мелькали знакомые лица. Они возникали перед ней то в одиночку, то двое или трое, их голоса слышались ей то болезненно-звонко, то успокаивающе. Соня чувствовала, как ласковые руки осторожно поднимали ее с жарких, будто раскаленные камни, подушек, и на короткий срок ей казалось, что она даже может встать и итти долго, что невыразимо-приятный ветер овевает ее горячую голову. Когда Соня узнавала голос и лицо Пластунова, склонившееся над ней, словно яркий луч прорывался к ней сквозь тьму. Потом жар, боль и беспамятство снова овладевали ею. Пестрые и душные сновидения то несли ее на машине в вихре мартовской метели, то бросали на улицу, под холодные потоки осеннего ливня, то огромный зев мартена разверзал перед ней бушующее огнем чрево, и расплавленный металл, гремя и оглушая, лился бешеной рекой прямо на нее. Она чувствовала, откуда-то смотрели на нее глаза Дмитрия, где-то близко звучал его нежный голос, Дмитрий шел к ней — и не мог дойти. Огненная река, грозя и ослепляя, все неслась на Соню…

Чей-то голос вдруг сказал совсем близко, и от звука этого голоса Соню словно опахнуло свежим ветром:

— Да, кризис миновал, несомненно, кризис миновал…

После долгого, блаженного покоя Соня открыла глаза и увидела за окном такой чистый, белым-белый снег, что даже засмеялась от радости.

Пластунов упал на колени около изголовья, обнял хрупкие плечики Сони, прижался головой и замер так, не в силах произнести ни слова.

Откинув голову с полураспустившейся, спутанной косой, Соня положила на плечи Пластунова свои худенькие, почти прозрачные руки.

— Митя, измучился ты со мной… Я умерла бы без тебя. Мне все снилось, что я иду, иду к тебе, и мне было так страшно: вдруг не дойду…

— Не вспоминай об этом… Вот мы оба дошли… вместе… на всю жизнь.

Испитое от многодневного жара лицо Сони побледнело до желтизны, коричневые кольца больных теней окружали глубоко запавшие серые глаза. На лице Дмитрия Никитича тоже отпечатались напряжение, тревоги и усталость бессонных ночей. Он сильно осунулся, словно после тяжелой болезни, в темнорусых волосах поблескивали серебряные нити.

Чужому, не знающему их, оба они показались бы измученными путниками, у которых ветер, пыль и зной длинной дороги выпили силу, кровь и румянец. Но Пластунов и Соня так радостно и жадно смотрели друг на друга, как будто оба были сейчас моложе и красивее, чем когда бы то ни было, потому что в глазах их отражалась та совершенная человеческая любовь, которой не страшны ни болезнь, ни печаль, ни время.