Было похоже, что меня выключили, потом включили, потом снова выключили.
Пустота.
Потом я смог что-то видеть, что-то думать.
А потом снова пустота.
Процесс включения-выключения шел все быстрей и быстрей, пока я не почувствовал, что тремулирую, обретая и теряя сознание. Я не слишком много помню из того, что видел, и я чувствовал себя объективным, словно Фрэнки, лишившись тактической настороженности сэмми и несколько менее самоуверенной перцепции Эдди По. Вначале казалось, что я высоко завис над желтовато-белой равниной, размеченной кустарниковыми изгородями ярко-зеленого и оранжевого цвета, все выложенные на манер сада. Рисунок изгородей, сложный, словно схема электроцепей, был в текучем состоянии, постоянно изменяясь, перестраивая саму себя. Я пытался думать, объявить себе, что я вижу, но на ум приходили лишь потоки образов, стирая концепции и слова. Избегая инкарнации. Инкарнируемые бульвары. Флуоресцентные кристальные царства чистой экспансии. И эта экспансия царства единственно имеет значение. И все такое. Идентично к тем мыслям, что были у меня, когда я занимался с Лупе любовью в пустыне. Они казались важными, но по существу некогерентными, и я не уверен, что это были мои мысли или мысли Монтесумы. У меня была идея, что я вижу базисную структуру, развивающийся шаблон, на котором основано царство. Я находился в каком-то царстве — я знал это — и каким-то образом был интегральной частью его расширения, но что предвещает это в реальных терминах, я не имел ни малейшего понятия.
Когда мелькание остановилось, я подумал, что мне показывали секции царства. У меня осталось ощущение, что структура, которую я не смог полностью постичь, в целом имела свойства пчелиного улья или кристаллической формации из близко примыкающих друг к другу шестигранных объемов, и что они демонстрировали мне ячейку за ячейкой. В нескольких случаях я видел там людей, каждого в своем собственном окружении. Один из них был Деннар. Он стоял с закрытыми глазами в центре того, что походило на храм с колоннами, но без крыши. Вскоре все это начало нестись на меня слишком быстро, и мой разум поник под напором света, цвета и образов, а под конец свет был таким ярким, что пронзал веки и прожигал насквозь, освещая меня изнутри и снаружи так, что я стал почти нереальным, не более чем узором и завитушкой этого нарисованного места. Я утерял зрение, ощущение и, наконец, само бытие… а потом я снова оказался с Лупе.
Я все еще прижимал ее к груди, но она не умирала, она была очень даже жива, и мы занялись любовью… настоящей любовью, не останавливаясь на полпути, как это было в пустыне, но тотально погрузившись друг в друга, каждым дюймом плавных фрикций, каждым поцелуем, каждой каплей пота, некоей особой речью. Мы лежали на постели, встроенной в мраморный пол. Потолка не было, а высоко над головой был шаблон сада, который я увидел при первом взгляде на царство — он плыл над нами со скоростью туч при сильном ветре. Царство, понимаете, еще строилось. Небеса еще не были вделаны. Это тоже было тем, что я понял. Стен не было вообще. Только пол… хотя с него был виден город на фоне поля тьмы, его огни простирались по обе стороны, от горизонта до горизонта. Мы могли быть в центре Эль Райо, если не считать, что красного огня границы нигде не было и следа. Но я был слишком сосредоточен на Лупе, и подумал об этом лишь вскользь.
Еще оставались барьеры между мной и Лупе, вопросы личной истории и недоверия, но в данный момент они были не важны, а в акте любви нам пришлось так близко смотреть друг на друга, что различия, барьеры и сама концепция расстояния казались элементами географии той страны, что мы оставили позади. Слова, что она говорила мне в страсти, могли быть словами, сказанными мной она высказала их за нас обоих — а когда она оказывалась сверху или я поворачивал ее на бок, я исполнял принципы механики нашего единого желания. Нет ничего совершенного. Ни предметов, ни действий, ни идей. И все-таки в блестящей легкости и напряженности нашего единства мы чувствовали совершенство, мы ощущали, как каждый полностью отдается служению разгоряченному забвению, где мы сейчас жили. Я помню, там была музыка, и однако музыки не было, только шепоты и дыхание, и фоновое жужжание какой-то машины, спрятанной под нами, чьи циклы обладали сложностью и глубиной индийской раги. Я помню мягкий свет вокруг нас, который, похоже, и не существовал, или лучше сказать, я не знаю, как он получался, чтобы не рассуждать о том, что светилась наша кожа или плакал меланин. Все, что существовало, было сделано из нас же, чем бы мы ни были в данное время… Создания любви живут вне памяти. Я вспоминаю только цвет.
Некоторое время мы лежали в объятиях, мы лишь не часто говорили и разговор был не более существенным, чем общение животных, когда они устраиваются рядом друг с другом, и успокоительно ворчат. Вскоре мы снова лениво вовлеклись, и когда шли к завершению, я снова испытал ослепительный свет, что ранее прожигал меня насквозь. На этот раз он освещал нас с напряженной ясностью рентгена, и я видел, как красивы мы были, как отбросили миф о безобразии, фальшивый покров несовершенства. Я воображал наши совершенные скелеты, очищенные от плоти и выставленные на обозрение реклама бога. Когда я глядел на Лупе, казалось, что я смотрю вдоль коридора ее жизни, минуя толчею бизнес-карьеры, минуя легенду о юности и ложь о детстве принцессы из волшебной сказки, мимо моментов, похожих на витражные окна, и других, похожих на забитые двери, мимо нервов и раздражения, мимо мелких беспорядков, мимо всего глупого поведения, что пытается определить нас, и я видел ее, как, возможно, она надеется быть увиденной, открыв в ней истинную суть. Если даже то, чем мы стали друг для друга, было побочным эффектом или частью плана Монтесумы, это было тем, что я желал, и мне было все равно, как это пойдет дальше.
Когда я лежал там потом, глядя вверх в фальшивое небо, я вспомнил, что папа говорил несколькими ночами раньше о том, что у меня нет будущего, о том, как он был прав — хотя и недостаточно выразителен — в своем суждении. Казалось весьма определенным, что ни у кого из нас нет будущего. Монтесума сам присмотрит за этим. Поблескивающие машины очистят нас и отдраят, поведут нас к священной цели, как Лупе и меня они отчистили, отдраили и повели. Хотя я не понимал подробности, я ощущал форму новой цели в себе. Но я чувствовал себя не так, как, видимо, чувствовал себя Зи. Благословенным и бормочущим по-библейски. Я чувствовал себя как Эдди По с новой гранью в нем, с открытыми новыми пластами. Именно это тогда и имело для меня значение. Что я еще остаюсь собой. Ты должен служить какому-то хозяину, будь это наниматель, повелитель, президент, корпорация, бог. Таков путь нашего мира. И я решил, словно у меня был выбор, что Монтесума не напортачит хуже, чем любой бог, которого он заменит. И пока я обладаю силой воображать, что являюсь собой что в действительности все люди думают о себе — мне будет прекрасно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});