Читать интересную книгу Живущие в подполье - Фернандо Намора

Хмурое лицо Васко выразило растерянность и удивление; заметив это, она добавила более решительно:

— Давай заключим соглашение, дорогой. Ты покажешь мне места, где прошло твое детство, и места, которые имели для тебя то или иное значение. И я сделаю то же самое.

Предлагала ли ему подобное Мария Кристина? Может быть, хотела предложить.

— Надо подумать.

— Нет, начнем сегодня же.

И это "сегодня" заставило его тут же сочинить самую достоверную историю, которая могла показаться убедительной Марии Кристине. Сняв трубку, он прибегнул к испытанному приему. В ателье к нему зашел иностранец в сопровождении искусствоведа. Он хочет посетить музеи, а потом вместе пообедать. "Это означает, что ты вернешься на рассвете…" — "Я постараюсь сбежать, едва наши вина начнут оказывать действие…" После короткого, выразительного молчания Мария Кристина захлопнула капкан: "Где же вы будете обедать?" — "Понятия не имею", — ответил он с нарочитой небрежностью. — "А нельзя ли пригласить их к нам?" — "Но приглашает он". — "Позвони мне". Он отлично понимал подтекст этого диалога, садизм последней фразы: "Позвони мне". Нетрудно было придать правдоподобие рассказу, оживить его разными подробностями, только это не избавляло его от чувства неловкости за свою ложь, от ставшего привычным ощущения, будто Мария Кристина присутствует при всем, что происходит между ним и Жасинтой.

День был мглистый, рокот моря, мрачного и косматого, они услыхали гораздо раньше, чем приблизились к дюнам. Жасинта захотела выйти из машины, едва они подъехали к селению.

— Они узнают тебя?

— Сомневаюсь. Я тут редко бываю. А те, кого я знал в свое время, переселились в город или эмигрировали.

Мимо проходила старушка, Жасинта поздоровалась с ней, спросила, не может ли она показать дом, где жил некий Васко Роша. Старуха поставила корзину на парапет, прикрыла ладонью беззубый рот, словно не давая ему говорить, глаза ее спрятались за морщинистыми веками, а раздосадованный выходкой Жасинты Васко постарался отойти подальше.

— Какой Роша? Из тех, что держали лавочку? — Старушка уставилась на Жасинту и ее спутника, съежившегося, точно вор, который боится, что его опознают. — Роши давно покинули наши края. Они жили вон там, в доме с голубыми наличниками. А что вам нужно?..

— Ничего, не беспокойтесь. Мы только хотели узнать.

Старуха стояла там, где ее остановили, и не собиралась двинуться с места, прежде чем они уйдут или станет ясна истинная причина их приезда. Жасинта чуть не бегом направилась к дому, должно быть, ее напугало любопытство старухи. Дом с голубыми наличниками. Было сразу видно, что его недавно отремонтировали или по крайней мере подновили фасад: штукатурка без пятен, краска на бордюре не успела выцвести. Но только Васко мог заметить другие перемены: крыша тоже была новая, более крутая, с острым коньком и насестом для птиц, вместо прежних рам, представлявших собой сложное переплетение прямоугольников, вставили обыкновенные. Это уже не был дом Рошей. Для вящей убедительности не хватало лишь незнакомого лица в окне. И вдруг ему захотелось постучать в дверь и подняться на второй этаж. Если бы, несмотря на внешние перемены, дом был прежним, если бы там еще оставались его корни, в комнате напротив лестницы на комоде с высокими ножками он увидел бы неизменно покоящиеся в футляре на зеленой подкладке отцовские часы с сильно потускневшим циферблатом, на котором едва можно различить стрелки, а главное — картонную коробку с петухом на крышке. Петух, взъерошив перья и напыжившись, ревниво косил глазом на цыпленка, только что вылупившегося из яйца. На пасху мать наполняла коробку миндалем и разрешала ему брать по две миндалинки, не больше, после завтрака и после школы; уже позднее, много лет спустя, во время своих редких наездов домой он всякий раз открывал коробку, чтобы посмотреть, нет ли там миндаля, и еще его взгляд сразу же с укоризной отмечал, прежде чем он сам успевал понять причину этого неодобрения, любую перестановку мебели, малейшую перемену, грозившую изгнать отсюда его детство. "Мама! Я заметил, что стол передвинули на другое место. Ты не можешь объяснить почему?" — "Там светлее, сынок. К окну поближе". Васко не выражал недовольства и не возвращался больше к этой теме, все равно мать не поняла бы его, да и ему самому, вероятно, хотелось обуздать свою чрезмерную сентиментальность, которая не сулила ничего хорошего. Разве он не сказал однажды: "Нас опутывает паутина предрассудков, ими частично и объясняются наши поражения и наша комфортабельная инерция. Поэтому мы и киснем, ожидая, что мир переменится по мановению волшебной палочки".

Жасинта не догадывалась о его мыслях. И вероятно, объясняла задумчивость Васко иными причинами. Как бы она удивилась, признайся он, что не испытывает сейчас ни печали, ни радости. А только присутствует здесь. Он видел, как Жасинта трогает стены, шершавую поверхность штукатурки, в пепельно-сером свете дня казавшуюся вызывающе белой, словно существо, утраченное и вновь обретенное, которое она боится потерять вновь, — видел, как все с тем же благоговением и опаской она сорвала веточку бугенвилии, обвивающей дверной косяк, и надкусила ее со злобой или с любовью, и ему показалось, что все это связано с другим. Кого уже нет в живых. Или же, что он сам мертв. "Позвони мне", — беспощадно напоминала память. Жизнь Васко была постоянно омрачена тенью, и в конце концов он научился распознавать ее за двойным смыслом некоторых фраз. "Позвони мне". Горький привкус еще не прожитых часов. И нужно обязательно найти возможность позвонить Марии Кристине. Выдумать название ресторана и мимоходом упомянуть о нем. "Мы около Сезимбры, представь, куда нас занесло!" А Мария Кристина, помолчав, расставит новые силки: "Я же говорила, что ты вернешься на рассвете!" — "Не преувеличивай!" — "Во всяком случае, я буду читать до твоего возвращения. Развлекайся". Под конец обязательно намек на ее подозрения.

Взявшись за руки, Васко с Жасинтой шли к морю, над которым возвышалась серая гора.

— Оно рычит, словно лев, Васко.

В тот день начало темнеть раньше обычного, дюны сливались с незасеянными полями. Как тонкую сеть, они разрывали еще не сгустившийся туман, но около берега он был более плотным. Собирался дождь.

— Я приходил сюда каждый вечер. Садился у подножия скалы и слушал, как шумит море.

— Сегодня оно рычит, словно лев, — повторила Жасинта.

— Даже если песок был мокрым или накрапывал дождь, только зов матери мог заставить меня уйти отсюда. Я предпочитал такую погоду потому, что на пляже не было ни души.

— Вот-вот пойдет дождь.

— Он уже идет. Ты просто не чувствуешь. Попробуй коснуться тумана: увидишь, руки станут мокрыми.

Жасинта вытянула руки вперед, сложила ладони ковшичком, будто принимала подарок, и, поднеся пальцы ко рту, слизнула языком мелкие капельки росы.

— Мои руки пахнут солью, дорогой. Люблю, когда тело пахнет солью. Как хорошо, что уже темно!

Со стороны дюн донесся птичий крик — огромная птица взмыла в туманное небо и парила в нем несколько мгновений, потом устремилась ввысь, очевидно собираясь в дальний путь. В поселке мерцали огоньки. Маяк на мысе, которым оканчивался пляж, походил на запыленный фонарь.

— Мы одни в целом мире. У тебя тоже такое ощущение?

И она принялась поспешно, как в комнате у Барбары, сбрасывать одежду.

— Уж не хочешь ли ты купаться в такую погоду?

— Я хочу принадлежать тебе. Сейчас. На этом самом месте, где ты любил бывать.

Туман перешел в моросящий дождь, в воздухе стоял запах влаги.

— Идем, Жасинта, мы промокнем до нитки.

— Нет, это должно случиться сейчас. И именно здесь.

Васко был в нерешительности, и не потому или не только потому, что впереди, над неровными прежде, а теперь уже прибитыми дождем гребнями дюн заметил стелящийся дымок, признак того, что невдалеке кто-то жжет сосновые ветки, однако колебался он недолго. Задыхаясь, он сбросил пиджак. На этот раз глаза его горели пламенем неистового желания.

Никто из них не смог бы сказать, сколько времени они там пробыли. Когда собрались уходить, все еще ощущая себя нагими под мокрой, липнущей к телу одеждой, Васко неожиданно расхохотался. Жасинта остановилась, отстранила его от себя, чтобы получше разглядеть.

— Ты снова собираешься спросить, какого цвета представляется мне мир?.. — съязвил Васко.

— Сегодня я скажу тебе другое. Ты странный человек, Васко, сложный, но не мрачный. Ты можешь считать себя мрачным, и все же, когда ты смеешься, когда ты смеешься вот так, как сейчас, мой дорогой, все понимают, что душа у тебя чистая. Зачем же ты так упорно стараешься это скрыть?

Они промокли до нитки. О небо! Как он объяснит Марии Кристине свой столь неприглядный вид? На его побледневшем лице не осталось и следа счастливых мгновений; только уныние и панический страх.