страдавший от бессонницы, говорил так: «Настоящий чаропевец перед сном вспоминает не глупый скот, а ноты самой сложной мелодии, какую только может себе вообразить. Если даже это не помогает — значит, нынешняя ночь не предназначена для сна, и до рассвета можно делать что угодно: сочинять музыку, творить чары, искать случайных любовных утех, пить эль и пускаться на поиски приключений, но только не спать».
В другие дни Элмерик с лёгкостью бы согласился с мудрым предком, но именно сегодня ему нужно было увидеть колдовской сон. Значит, пришло время повторить песни, которые мастер Каллахан задал вызубрить на завтра…
Запах спелой рябины был настолько сильным, что даже на языке чувствовалась горечь — похоже, он успел раздавить большую часть ягод, пока таскал их за пазухой. Перед мысленным взором вереницей проносились события последних дней. Он вертелся и комкал простыни, то укрываясь одеялом, то сбрасывая его, зарывался лицом в подушку, а то и вовсе прятал под неё голову, когда Орсон вдруг начинал храпеть. А может, дело было в колокольчиках, звеневших где то неподалёку — почти на грани слышимости…
— «Взываю к шести дочерям океана, что выткали нитью узор долгой жизни…», — шептал бард, шевеля губами.
Он запнулся, натужно вспоминая следующую строфу баллады, отводящей случайную смерть в бою, когда вдруг над ухом прозвучал знакомый до слёз мелодичный голос:
— «Пусть слава моя не падёт ради смерти, пусть смерть не придёт ко мне так же, как старость».
Элмерик вздрогнул, поднял голову и невольно зажмурился от яркого, слепящего солнца. Комната исчезла. Над головой раскинулось чистое синее небо, какое бывает только поздней весной, и сам он лежал в мягкой траве на крутом склоне холма. На нём была летняя одежда: простая рубашка и лёгкая туника из изумрудно зелёного льна. Штаны, подвёрнутые до колен, открывали босые ноги. В левой руке он не без удивления обнаружил веретено Розмари — всё в желтоватых потёках от рябинового сока.
Место было знакомым, хотя Элмерик точно знал, что ни разу не бывал здесь наяву. Уже трижды он видел эти бескрайние зелёные просторы и белые изгороди из мелового камня, которые поначалу спутал с видами родного Холмогорья. Только теперь он понял, что эти края никогда не принадлежали миру людей. Сиреневые цветы, которые Элмерик когда-то принял за обычные колокольчики, покачивались на ветру и издавали мелодичный звон. На стеблях и листьях блестели хрустальные капли росы (и это было странно: ведь солнце стояло почти в зените). Ветер перебирал травинки, и капли, соприкасаясь друг с другом, тоже тихонько позвякивали.
Элмерик коснулся одной из росинок. Та сорвалась в подставленную ладонь, ранив его неожиданно острым краем. Он отдёрнул руку, уронив кусочек хрусталя на землю. На кончике пальца выступила кровь.
Девичий силуэт появился прямо перед ним, и Элмерик рывком сел. Солнце светило девушке в спину, но если она хотела остаться неузнанной, ей не стоило петь — этот голос бард узнал бы из тысячи. У него вообще была отличная память на голоса…
Сердце сперва привычно забилось от радости, а потом больно сжалось: он не должен был радоваться встрече с Брендалин. С момента их нелёгкого расставания прошла неделя. Это много или мало? Мысли метались, как стая встревоженных птиц над полем. Но одно Элмерик понимал ясно: если они встретились — значит, всё это сон.
— К чему тебе наши песни? — усмехнулась Брендалин. — Они будут бесполезны и на пирах, и в бою. «Смерть не придёт ко мне так же, как старость» — неподходящее заклятие для того, чей век краток. Тебе всё равно не понять их смысла, человек.
— У меня есть имя. И тебе оно прекрасно известно, — процедил Элмерик.
— Что проку в именах? Они ничего не значат, — Брендалин подставила лицо ветру; царапины от когтей лианнан ши на её щеке выглядели совсем свежими.
Теперь бард разглядел, что наряд Брендалин изменился. Её широкое платье струилось до самой земли, цвета перетекали один в другой — от нежно сиреневого и лавандового к тёмно-фиолетовому. Похоже, оно было сделано не из ткани, а из цветочных лепестков. Догадку подтвердил и лёгкий сладковатый аромат, исходивший от девушки. Прежде бард сказал бы, что Брендалин пахнет фиалками, но теперь сложно было выделить какой-то один аромат из десятка других. Элмерик с грустью подумал, что видел лишь одну из многих граней её натуры, не желая замечать все прочие. Но что поделаешь, если сердце не умеет очаровываться и разочаровываться по желанию?
— Давай к делу, человек, — Брендалин говорила отрывисто, будто выплёвывая слова. — Говори, зачем пришёл, и уходи. Нечего тебе тут делать!
— А «тут» — это где?
Ответом ему стал заливистый смех. Волшебные колокольчики зазвенели громче прежнего — казалось, что цветы и роса тоже потешаются над ним.
— Хочешь сказать, что ты даже этого не знаешь? В Волшебной стране, конечно. Это владения моей семьи, и я тебя сюда не приглашала. Кстати, у нас считается неприличным вторгаться в чужие сны.
— Ну, я не думал, что это будет общий сон, — смутился Элмерик.
— Вы, люди, никогда не думаете. Если тебе нечего больше сказать, уходи. Скажи своей деревенской простушке, пусть наколдует тебе отворот. Она ведь уже предлагала, да?
— Откуда ты знаешь?
— Так. Догадалась. Слишком уж хорошо знаю вашу противную натуру.
— Может, перестанешь оскорблять меня? — Элмерик вскочил на ноги, — Эльфы не настолько лучше людей, чтобы упоминать об этом постоянно!
— А что это у тебя? — Брендалин заметила веретено. — Как интересно… Дашь посмотреть?
— С какой это стати? Оно моё.
— Ты, наверное, решил оставить певческие чары и засесть за пряжу? Этому тебя учит Белый Сокол? Впрочем, он прав: на что ты ещё годишься.
Элмерик вдруг понял, что колкие речи совсем не задевают его. Ни одна из пущенных стрел не достигла цели, хотя эльфийка, видят боги, очень старалась.
— Откуда ты знаешь, чему мастер Каллахан учит меня? Подсматриваешь за нами? Завидуешь?
Брендалин вспыхнула и отвела взгляд так поспешно, что бард понял: он попал в самую точку.