на работу.
Жалованье Годоя превышает жалованье всех юристов Испании, вместе взятых, а таковых сегодня в Испании более пятнадцати тысяч».
— Ну что же, этот дон Мануэль Годой, несмотря на молодость, справляется со своими тяжелыми обязанностями весьма неплохо, — улыбнулся Баррас.
— Да, гражданин Баррас. Такому управляющему мог бы позавидовать любой королевский дом в Европе.
— Судя по этому досье, у вас стоящие осведомители в Эскуриале.
— Осведомитель. И стоит он действительно немало. Золотая голова, хотя и сущий ракалья. Он…
— Так о чем вы собирались поговорить со мной, генерал?
— Гражданин Баррас, как вы сами изволили убедиться, этот Годой не такой легкий орешек, как может показаться человеку поверхностному. Боюсь, он так и не отступит в своих условиях, а потому не вижу смысла еще чего-то ждать…
— Уж не намереваетесь ли вы взять Мадрид, генерал?
— А почему бы и нет, черт возьми?!
— Что ж, с нашими войсками это вполне возможно, чему свидетельства Италия и Голландия. На суше у нас противников нет. Однако не слишком ли много наберется у нас врагов, генерал?
— Вы думаете, гражданин Баррас, что если мы возьмем Мадрид, Испания…
— Именно так, дорогой генерал. У нас в боку будет ужасная язва. Поэтому сейчас я предлагаю вам пойти на уступки. Франция нуждается в мире…
* * *
Неделю спустя уже был подписан предварительный мирный договор. Франция возвращала все занятые испанские крепости, довольствуясь уступкой части острова Сан-Доминго из Антильского архипелага, и отказывалась от притязаний на провинцию басков. Военные издержки, которые Испания должна была выплатить Франции, решено было распределить на десять лет и, кроме того, выплачивать их натурой — андалузским скотом. Более того, Франция даже согласилась отпустить дочь Людовика Шестнадцатого — принцессу Марию-Терезу — правда, не в Испанию, а в Австрию.
Испания ликовала, хотя для всех оставалось загадкой, каким образом первый министр смог буквально в мгновение ока превратить проигранную войну в едва ли не почетный мир. На председателя Королевского совета посыпались бесконечные почести. Он получил в дар имение под Гранадой, звание генералиссимуса всех испанских войск и почетный титул Князя мира.
Карлос в порыве; восторга не знал, чем еще можно ублажить своего юного друга.
Гуляя с ним по аллеям королевского парка, разбитым словно по линейке и посыпанным шлифованной галькой, король в десятый раз обратился к Годою:
— Чего бы вам хотелось более всего, дон Мануэль?
«Послать к чертям вашу разлюбезную супругу!» — вертелось на языке Годоя, но он лишь лукаво улыбнулся.
— Обладая милостями Королевских Величеств, чего можно желать более? Впрочем, если бы вы, Ваше Величество соблаговолили подарить мне щенка от вашей борзой…
— Какие мелочи, дон Мануэль! Я придумал гораздо лучше! Представляете, при вашем появлении герольд всегда будет нести перед вами голову двуликого Януса!
— Вы считаете меня…
— Боже упаси, дон Мануэль, Боже упаси! Это всего лишь знак того, что вам дано верно судить о прошлом и будущем. Двуликий Янус — это символ осторожности и мудрости!
И король действительно распорядился на этот счет. В ближайшие же дни герцог Алькудиа испытал бремя этой новой милости короля — при церемонии открытия Академии наук перед ним торжественно шествовал герольд и нес голову двуликого Януса, на что все собравшиеся взирали в полном недоумении. Злясь в душе на своего монаршего друга, но не имея возможности сразу же отменить эту «почетную привилегию», новоиспеченный Князь мира решил еще одним способом подтвердить эту почесть и впервые за много месяцев в установленный час поднялся в покои королевы.
На следующий вечер двор давал невиданный в последние годы праздник. Над деревьями взлетали ракеты; огненные фонтаны, похожие на огромные водометы, рассыпали звездный дождь. По прудам, выбрасывая светящиеся пули, скользили лодки, и ливень шутих обрушивался на королевский дворец с грохотом взорванных пороховых складов. Потом в воздух полетели бесчисленные ракеты. А когда из дыма и пламени возник гигантский, вычерченный пурпурными линиями и медленно гаснущий вензель королевской четы — К. М. Л. — в несмолкающие рукоплескания вплелось задорное перешептывание толпы, по-своему расшифровывающей этот вензель: «Карл — Мануэль — Луиза».
Глава четвертая
ПЕДРО
В то холодное утро, когда Педро вышел из дома дона Рамиреса и оставил Клаудилью наедине с падре, сердце не предвещало ему ничего дурного. Челестино был известен всей Бадалоне как человек добрый и не берущий подношений, да и хозяин всегда говорил о нем как о своем давнем друге. Может быть, Клаудии сейчас действительно нужнее всего Божье утешение, а не его неуклюжие ухаживанья. К тому же Педро отчаянно хотел спать. Две бессонные ночи в седле измотали его изрядно, и он едва доплелся до развалюхи Локвакса. Дон Рамирес давно предлагал мальчику перебраться жить в Мурнету, но Педро хорошо понимал разницу между тем, чтобы работать и получать за это кров и кусок хлеба, и тем, чтобы жить где-либо из милости. Домик же в квартале, известном контрабандистами и веселыми девками, устраивал его тем, что здесь он чувствовал себя независимым и взрослым, считая, что мало чем уступает остальным обитателям предместья. Локвакс уважал его за самостоятельность и храбрость и учил многому, что так необходимо в той жизни, которую они вели.
Вот и сейчас старик по обыкновению ни о чем не стал его расспрашивать, щедро налил стакан вина и поставил перед мальчиком миску с ольей. Однако заснуть Педро удалось не сразу, поскольку Лукаро, выпив с ним, пустился в свои извечные рассуждения. На этот раз его возмутило, что французы бросили на Испанию отнюдь не самые лучшие свои силы.
— Что ж, или они думают, что мы какой-нибудь сброд? Да ведь мы умеем гордиться своими лишениями так, как иные и богатством-то не умеют! Мы — прирожденные солдаты, ибо никто, как испанец, не может быть жесток и равнодушен, добр и беспощаден в одно и то же время! Пусть мы ленивы, зато неутомимы, и если уж взялись за что-нибудь, доведем это дело до конца, да хранят нас ангелы Господни! Эй, малыш, да ты совсем спишь! Нет, постой! Ты когда-нибудь слышал об испанце-дезертире, а?..
Но Педро, с трудом заставивший себя поесть, едва удерживая тяжелеющую голову, все же не выдержал, перевернулся на своей соломенной лежанке, из которой тут же с писком выскочили Фатьма и Редуан, и, укрывшись с головой, погрузился в сон.
— На жаркое бы вас, окаянные! — пригрозил старик и кроликам, заботливо укутав мальчику ноги, задернул тряпицу на окне.
Горшечник, потерявший в злополучной для Испании Семилетней войне не только обе ноги, но и уважение к