— Теперь что хочешь со мной делай, — сказал Архип и смотрел на багровую полосу заката, — поседевший, весь обвеянный ветром.
— За что ты меня, Архип? Архип, я же не виноват…
— Сына моего убил.
— Какого сына?
— Осипа…
Темнела закатная полоса, суживаясь, закрыла багровое веко.
Собакин ехал шагом, Архип шел сбоку и немного сзади…
— Архип, я ничего никому не скажу, поклянись, что это более не повторится. Послушай, Архип. Осипа убили мужики, я бы никогда не допустил до этого.
Тогда Архип негромко засмеялся, словно конь дикий поржал, и белые зубы его впервые увидел Собакин.
4
Прошло более года. Опаляя землю, пронесло золотые свои ризы новое лето, пожали хлеб, и на гумнах запахло свежей соломой; каждый день до заката гудела молотилка; на заре опускался иней и взлетал, увидев солнце; только в темном саду да на лугу, где падала тень от дома, серебрил он мелкий гусиный щавель.
Утром к Собакину опять приходили мужики жаловаться на Архипа.
Все лето Архип передохнуть не давал: то скотину загонит, то вывалит из телеги траву, что мужик на барском поле под сиденье себе накосил, и кушак с мужика снимет или шапку — приходи, мол, жаловаться, неси штрафные.
А испольного хлеба, пока деньги за него до полушки в контору не внесены, не даст свезти ни снопа. Такой уж Архип ретивый приказчик, откуда только злоба взялась.
Мужики бить его хотели, а он либо увертывался, либо на барина валил: не моя в том воля. Мужики таили злобу, а осенью, когда на барском поле пшеница родилась сам-десять, а на мужицком не сняли и сам-трех, решили, каждый про себя, барина спалить.
Так уже стариками заведено.
К тому же на село пришла золотая грамота, читать ее не читали и не видели, пожалуй, но всякий знал, что в ней прописано: грамота старинная, давно по земле ходит.
А вслед за грамотой подкинули листки; их прочли и волновались глухо, как подземный ключ.
— Ну что, Архип, как мужики? — отдав на завтра распоряжение и позевывая, спрашивал Собакин.
Архип повел плечом:
— Что же, дурачье…
— Утром опять приходили на тебя жаловаться, нельзя так, Архип, ты портишь мои отношения с народом.
— С мужиком по-другому нельзя, — притесни, он тебе что хочешь сделает, а с доброго слова сядет на шею.
— Я слышал, палить собираются.
— Кто их знает.
— Вон у Чембулатовой спалили же гумно.
— То озорство, барыня в город уехала, они и озорничают.
— Ну, иди, Архип. Завтра позаботься, чтобы лошади с утра готовы были.
— А вы разве куда едете?
— В город.
Архип ушел, а Собакин лег и перед сном раскрыл каталог садовых цветов и овощей; но скоро цветы стали походить на дам и все на одну и ту же, со вздернутым носиком; кочан капусты, отряхиваясь, надел очки и стал старушкой Чембулатовой.
Собакин улыбался в полусне, думая, как ему хорошо, что он, вот такой здоровый и молодой, скоро опять увидит лукавые глаза, вздернутый носик, русые волосы…
Разбудил Собакина громкий шепот:
— Барин, барин, вставайте.
Собакин вскинул на пол голые ноги и, не понимая, глядел на стоящего перед ним со свечой возбужденного Архипа.
— Ты что?
— Мужики идут.
— Какие мужики, куда?
— Сюда, к вам. Как я побежал, они уже на плотине шумели…
Собакин прислушался и беспомощно взглянул на крепкого, угрюмого Архипа.
— Архип, что же делать?
— Двери, барин, я запер, а вы достаньте-ка ружья, попугать придется.
— А окна, ставней же нет.
Трясущимися пальцами, спеша, всовывал Собакин патроны в охотничьи ружья, сдернув их со стены над кроватью.
— Я бекасинником заряжаю, Архип, еще убьешь кого.
— Заряжайте картечью, не будет повадно…
— Господи, какой ужас!
В темноте стал явственнее гул голосов и крики, слышны были даже отдельные возгласы, и вдруг все стихло и стало тягостно ожидать…
— Что они?.. — прошептал Собакин.
Со звоном разбилось стекло, и камень, упав на письменный стол, опрокинул вазу с ковылем, и в разбитое звено влетели крики:
— Бей окна, пусть выходит.
— Эй, барин, выходи, говорить хотим.
— Архипа нам давай…
Архип, ловкий и гибкий, отпрыгнул к стене и с глаз отбросил густые волосы, повелительно сказал:
— Свет, барин, туши.
Собакин дунул на свечу, и стало невыносимо страшно, и яростнее закричали мужики:
— Выходи!..
Несколько стекол со звоном вылетели, и Архип дико вскрикнул…
Прижимаясь к пахнущей потом его спине, шептал Собакин:
— Что же это будет?.. Боже мой.
— Не выйдешь, сами достанем, — кричали мужики, и несколько голов в шапках появилось в окне.
— Лезь, братцы, нечего глядеть…
Архип выстрелил… Сразу все стихло… И часто и пронзительно застонали под окном.
Мужики отступили, совещались, заспорили все громче…
— Неси, сена неси, соломы, — закричали голоса.
— Подпалим.
— Выкурим голубчика.
— Лови!.. Лови его!.. — разгорелись крики. Визг, топот, глухие удары.
— Работников наших бьют, — прошептал Архип. — Теперь нам не иначе, как в сад бежать, палить сейчас будут…
— Балконная дверь замазана наглухо.
Архип помолчал, потом приложился и выстрелил. Осветилась стена, поваленное кресло и Собакин без штанов, в ночной рубашке…
Архип, не целясь, выстрелил еще, и едкий дым наполнил комнату. Собакин тоже выстрелил, сильно отдало в плечо и щеку.
Вдруг под окнами осветилось красное пламя и бойко затрещало.
Стало яснеть, мужики с радостными криками отбежали, камень ударил Собакина в лицо… Пошла кровь, и Собакин стиснул зубы, застонал. Архип, пригнув его к полу, пополз в коридор. Сквозь распахнутые двери изо всех комнат лился алый свет…
— Вот что, барин, — сказал Архип, — давно я хотел тебя поблагодарить… — И, толкнув Собакина, он сел ему на грудь и засмеялся.
— Архип, что ты, Архип… — шептал Собакин, стараясь высвободиться, разорвал на Архипе рубашку, царапнул по телу, и Архип словно опьянел и весь налился злобой.
Надавив коленом горло, вынул он складной с костяной рукояткой нож, зубами открыл его и, глядя прямо в белые, обезумевшие глаза Собакина, занес и опустил.
Дом пылал. Молча стояли озаренные светом его мужики, серьезно глядели, как дикий огонь пожирал сухие стены, дымя, вылизывал из-под крыши… Носились розовые голуби…
Кто-то крикнул:
— Гляди-ка, у конюшни Архип…
Поспешно выводил Архип за повод Волшебника и, когда, крича, подбежали мужики, кинулся животом на конскую спину и погнал, прильнув к холке, залитый алым, в степь…
Только его и видели…
СМЕРТЬ НАЛЫМОВЫХ
Старый камердинер Глебушка сидит в кожаном кресле и сквозь обмотанные ниткой очки смотрит на псалтырь, долго мусля негнущийся палец, чтобы перевернуть ветхую страницу, а огонь свечи колеблется направо и налево.
Льнут снаружи к стеклам мокрые ветви, и, слушая шорох их, думает Глебушка:
«Птица прошлою осенью так же в окно билась, подумал, подумал, а не пустил — неизвестно, какова она птица в такую ночь».
Вздрагивает налымовский дом; оторванная ветром, хлопает железная крыша; не видно служб; цепляясь за шумливые кусты, волокутся тучи; далеко в лугах, разрываясь и слепя, ложатся круглые молнии и стелется сплошными завесами дождь.
— Темень, — говорит Глебушка, — нехорошо! — и переворачивает страницу, где с боков стоят три надписи рукой Семена Налымова; первая надпись чернилами такая: «Женившись, не преступаю ли законы натуры»; затем через много псалмов опять пометка: «Господь, дай силы» и еще: «Наконец-то счастлив с моей женушкой, любезной Анфисой».
Качает Глебушка старой головой и глядит в окно, а далеко из пустых верхних комнат доносится протяжный крик.
Поджав губы, слушает Глебушка, а когда крик повторяется, встает и, прикрыв ладонью свечу, идет по винтовой лестнице наверх в войлочных туфлях своих и в безрукавке.
Паркет залы скрипит, на мгновенье теплится золотом рама, и кресла в чехлах стоят так, будто сидел на них только что покойный Налымов, куря трубку, и смотрел в окно.
Глебушка отворяет дверь спальни, и с красного полога над кроватью срывается и улетает на бесшумных крыльях в раскрытое окно белая сова.
— Нехорошо, — говорит Глебушка и, прилепив у пыльного зеркала свечу, прислушивается; в отдалении кричит птица, несясь над травой, и с подветренной стороны доносится звон колокольца.
— Куда человек едет? — говорит Глебушка сердито и, с трудом замкнув окно, идет обратно вниз.
Зайдя в опустелую кухню, где с плиты сняты чугунные доски и обвалился кирпич, а на шестке греется горшочек со щами, закрывает вьюшки, крестит углы, затканные паутиной, и плотнее затыкает тряпкой разбитое стекло, говоря: «Видишь, наплюхало как». Но колокольчик прозвенел совсем близко, и слышно, как подъехали к крыльцу…