Казалось, две пары этих глаз глядят неотступно, и те, облеченные в потемневшие ризы, страшнее…
«Бог это их, — подумал Собакин, — степной».
— Чудно вам слушать, господин Собакин, — у вас в городе по-иному: тело вы бережете, а душу ввергаете в мерзости. А здесь душа вольна у каждого, как птица. Душа немудрая, нечем запятнать ее, степь — чистая… В степи бог ходит. Здесь нас за грехи и судить будет. Много грехов на нас, а многое и простится.
Собакин поднялся.
— Душно у вас…
И было ему страшно, хотелось уйти от стариковских глаз…
— Марья! — крикнул босую девку Заворыкин. — Принеси барину студеной водицы да отведи в сени на кровать.
Плыли, качались сундуки, крытые коврами, в сенях, и все еще гудел, казалось, голос: «Бог здесь ходит, бог…»
«Страшный у них бог, — думал Собакин, лежа на сундуке, — травяной…»
Наутро он, чтобы не обидеть хозяина, поехал будто бы домой, но, когда в сизой дали утонули соломенные кровли хутора и шесты с бараньими рогами, пошел к полудню широким проездом, радостный от солнца, и душистого ветра, и веселой игры горячего иноходца.
На крепком пырейном выгоне, в наскоро связанных калдах, стоят полудикие табуны злых сибирских лошадей.
Положив большие морды на спины друг другу, обмахиваются кони хвостами и жмурятся на белое солнце.
Кругом желтая степь, ни холма на ней, ни дерева, а позади гудит ярмарка и дымят железные трубы пекарен.
Вот не вытерпел рыжий конек, махнул через изгородь и частым галопом, раскинув гриву, поскакал в степь, заржав навстречу ветру.
Затараторили конюхи-башкиры, в линялых халатах, в ушастых шапках, пали на верховых, поскакали в угон. Один впереди всех размахивает арканом. Двое скачут наперерез.
Куда ни взглянет рыжий конек, мчатся на него ушастые башкиры: метнулся направо, налево, и тут захлестнул ему горло аркан, закрутили хвост, стегают нагайкой, заворачивают башкиры к табуну… Захрапел, взвился и упал рыжий конек; тогда ослабили на шее его аркан, отвели в калду.
— Что, не убежит больше? — спрашивает башкирина Собакин.
Башкирии осклабил белые на морщинистом лице зубы и забормотал: — Не, не, умный стал, купи, господин…
— Нет, такого мне не надо, вот если бы вороной полукровный был, вершков четырех…
Подошли мужики, все в новых рубахах. Облокотясь на жердь калды, слушали, и веяло от их выцветших глаз покоем тепла и отдыха.
Подслеповатый — мужичок протиснулсс туда же, в рваном полушубке, заморгал собачьими глазами:
— Покупаете, барин, лошадку? Извольте посмотреть, — и заторопился, побежал было и вновь вернулся…
— Какой у тебя?
— Сивонькой.
— Нет, не надо, я вороного ищу.
— Вороного продать не умеешь, — заговорил вдруг круглолицый толстый парень, — вот я продам жеребца.
Или я продал. А? — И он уставился, как баран, даже рот разинул.
Мужики засмеялись.
Парень громко икнул и, подняв мозолистую ладонь, запел:
Когда я, мальчик, был свободный…
— Скрутили малого, — смеялись мужики.
— Пути нет.
Собакин улыбался, парень был пьян, лез грудью и под носом махал желтым ногтем, говоря:
— Шут его знает, хотел тебе продать, ан продал, жеребца, вороного, в чулках…
— Здорово же ты выпил, — сказал Собакин, — с чего гуляешь?
Парень замолчал, и белые глаза его наливались и багровели… Собакин сжался.
— Гуляю… — сказал парень, придвигаясь. Подслеповатый мужичок захлопотал:
— Брось, милый, барину интересно, а ты ответь и отойди в сторонку, — и потянул парня за рукав.
— Не хватай! — заревел парень, и все жилистое тело его развернулось для удара; но сзади, поперек живота, ухватила его цепкая волосатая рука, увлекла из мужичьего круга.
— Иди, иди, разбушевался, — говорил лысый мужик, смешно маленького роста, на солнце лоснилась черная борода его и бегали глаза, как две мыши.
— Брось, пусти! — кричал парень и вырывался, взмахивая руками, но все дальше к возам увлекал его товарищ.
— Кто это? — быстро спросил Собакин. — Вон тот, лысый?
Мужики переглянулись, один-двое отошли, а старик, в расстегнутой на черной шее посконной рубахе, сказал:
— Кто — Оська, — и прищурился.
Осипа взяли очень быстро. Собакин с понятыми нагнал его у чайной и окликнул. Осип обернулся и словно паук заворочался в костяных, навалившихся на него руках понятых, но веревкой скрутили его плечи, повели в холодную.
А позади, набегая, гудела толпа. Многим, должно быть, досадил Осип, и боялись его сильно, а теперь улюлюкали вслед, ругали, или вывернется кто, присядет, да в глаза: «Что, вор, взял?» — и ударит.
Понятые насилу сдерживали народ, да бравый урядник, в рыжих подусниках, вырос как из-под земли и крикнул: «Разойдись!»
До вечера гудела и волновалась ярмарка. Осип сел в темную избу, за железную решетку, и на допросе отрекся:
— Осип я — это верно, а лошадей никаких не крал, понапрасну только меня томите.
Собакин решил сам выпытать, где лошадь; напугать, если можно, посулить заступиться, и, поздно вечером, один, вошел в камеру, где сидел Осип.
Остановясь посредине избы и в темноте различал только дыхание, сказал Собакин кротко и, как ему показалось, вкрадчиво:
— Осип, все знают, что ты угонял лошадей, грехов за тобой много, сознайся лучше, я за тебя похлопочу.
Осип молчал.
— Ты пойми, не дорога мне лошадь, а дорого, что выходил ее на руках, как родная она мне.
— Это верно, — сказал Осип спокойно.
— Ну видишь, ты сам понимаешь, зачем же хочешь доставить мне еще огорчение…
— Огорчать зачем.
— А ты огорчаешь. Я за четыреста верст верхом приехал, измучился и вдруг из-за твоего упрямства лишаюсь лошади. Осип, а Осип.
И, тронутый словами, двинулся Собакин поближе.
— Не подходи, барин, — глухо сказал Осип. Собакин остановился и от щекотного холодка, вздрогнул.
— Осип? — спросил он тихо, после молчания, повторил: — Осип, где же ты?
Что-то больно толкнуло Собакина в колено, распахнулась дверь, и Осип, нагнув, как бык, голову, побежал по избе, оттолкнул сонного десятского, упавшего, как мешок, и выскочил на волю.
Зашмыгали торопливые голоса: «Держи, держи!» В темноте засуетились понятые.
А вдали, как огонь, вспыхивали крики: «Держи, держи!»
Застегивая сюртук, прибежал урядник, крикнул:
— Убежал… Кто?
— Осип-конокрад, — сказал Собакин, — я сам виновен…
И скоро загудела невидимая ярмарка, низко у земли закачались железные фонари, голосила баба, лаяли собаки. Бежали, неизвестно куда и зачем, мужики, крича: «Лошадь отвязал… Да кто? Да чью? Спроси его, кто… На ней и убежал… Верховых давайте, верховых!»
Над толпой, словно поднятые на руках, появились верховые и, раздвигая народ, поскакали к городу, к реке, в степь…
Собакин наскоро сам оседлал иноходца и поскакал мимо возов на чьи-то удаляющиеся голоса и топот.
Коротко и мерно ударяли копыта его коня, гудел в ушах теплый ветер, и возникали и таяли невидимые крики… Наперерез промчался кто-то, крича: «Поймаем, не снести ему головы».
Впереди топот стал как будто тише и громче голоса…
Перепрыгивая через водомоины, похрапывая, несся иноходец и вдруг резким прыжком стал на краю кручи, недалеко от верховых. Послышались голоса:
— Река, братцы, поворачивай назад.
— Переедем.
— Круча, голову сломаешь.
А вдали, направо, опять возникли крики и топот. Собакин поворотил и скоро нагнал вторых кричавших, спросил:
— Что, поймали? Мужики в ответ захохотали.
— Теленка, милый барин, загнали, дышит сердеш-пый, испугался, уши мокрые.
— Ну, вы и охотники.
— Ушел, больно уж ловкач, — отвечали мужики с уважением.
Иноходец тяжело поводил боками, и Собакин, отделившись от мужиков, ехал шагом вдоль реки.
Потянул теплый, смешанный с болотными цветами ветер, и издалека долетел протяжный звериный крик и стих.
— Что это? — невольно крикнул Собакин, чутко слушая; крик не повторялся, и сердце сжалось тоскливо.
Собакин уже спал, утомленный всеми событиями, когда кто-то, громко постучав в спальню, сказал;
— Ваше благородие, Оську привезли.
Собакин спросонок вскочил, старался понять, что говорят…
— Оську привезли, — странным голосом повторил десятский…
— Сейчас иду, подожди, или нет, иди…
И, уже выйдя на воздух, понял Собакин, что случилось несчастье. В земской избе пахло крепким и кислым, у печи на полу, покрытое рогожей, лежало тело. Десятский, присев у тела, жалостливо говорил:
— Побили его мужики наши, вон как дышит… Ах, грехи!
Собакин откинул рогожу. На боку, поджав к животу голые и содранные колени, лежал Осип, часто дыша, и глаза его сквозь полуоткрытые веки были точно стеклянные.