И в заключение он сказал главное, ради чего вообще пришел к ним:
— Сегодня я прошу вас, уважаемые депутаты, высказать свою точку зрения на происходящие события, и не только высказать, но и поддержать действия администрации по укреплению экономики области. Это первое. Прошу вас также создать депутатскую комиссию и разобраться, превысил ли я свои полномочия… Если вы этого не сделаете, налицо опасность, что ретивые чиновники от правоохранительных органов сведут на нет все наши усилия, и мы опять останемся у разбитого корыта.
Он замолчал и посмотрел в зал. Кто-то шушукался с соседом, кто-то с видом глубокой задумчивости чертиков чертил, иные откровенно позевывали.
— Вопросы есть? — спросил председательствующий.
— Вы недоговариваете! — звонко с мечта выкрикнула Дунина. — Наверняка вам известны люди, которых вы подозреваете… Но сами вы ссориться с ними не хотите и предлагаете, чтобы это сделала Дума. Но мы — не исполнительная власть, все это вполне в ваших силах.
— Это вопрос? — прервал ее Смыслов.
— Мнение! — отрезала Дунина.
Больше вопросов, да и мнений, не было.
— Дума примет решение, — объявил Смыслов. — Спасибо за доклад.
«Они знают, что Сидор отказался меня поддержать, — вяло подумал Сарыч. — И никакого решения не примут».
Он оказался прав. Дума молчала. Только в марте, почти через два месяца, ему поступило письмо, подписанное почему-то секретарем:
«Магаданская областная Дума не считает возможным принять постановление по Вашему докладу, которое может быть расценено как давление на следствие».
А придя домой, он неожиданно обнаружил, что у него полным ходом идет обыск. Незнакомые деловитые люди открывали шкафы, столы, разбирали бумаги. Бледная как мел жена, как в чужом доме, сидела на краешке дивана. Руководил обыском незнакомый Сарычу следователь — молодой, скуластый и чрезвычайно возбужденный всем происходящим парень.
— Старший следователь УВД Файлудинов. Вот санкция прокурора.
— Зараза, — скрипнул зубами, увидев подпись Неверди, Сарыч. — Сколько вместе перепито, евроремонт ему, суке, сделали бесплатно.
Он схватился за телефон, но ни служебные, ни домашние телефоны прокурора не отвечали.
— Продолжайте, чего уж… — махнул он рукой.
Неожиданно позвонил помощник:
— Что творится, Владимир Иванович? Обыски в кабинетах, в «Фагмете», — никого не пускают, у нас что — переворот? Наши телефоны на прослушке. Что делать?
— Ничего, езжай на дачу. Нужен будешь — я машину подошлю.
— Понял, — помощник с облегчением бросил трубку.
Сарыч попытался найти губернатора.
— Его сегодня не будет, — ответствовала секретарша.
Он позвонил в гостиницу.
Корреспондентша улетела.
Еще дюжина бесполезных звонков. Как будто все вымерли.
И вот тогда-то Сарычу стало страшно.
Он оставался один.
…Вообще-то Сарыч не считал себя храбрецом изначально, и этому были веские основания. На улице его детства храбрость подтверждалась кулаками и количестком разбитых носов, прыжками с железнодорожного моста и воровством чужих яблок. И если дело насчет прыжков и садов обстояло вполне благополучно, то драться Славик не любил… Или не мог: он пообещал маме, что никогда-никогда не будет обижать слабых.
Обижали его… Рохля, маменькин сыночек. Был бы отец, возможно, тот подсказал бы.
Но отца убили в сорок первом, том самом, когда он появился на белый свет. А скорее на серый, потому что рожала его мать в теплушке эшелона.
Эшелон мчался на Урал, увозил от войны людей и завод, на котором они работали. О жизни на Урале, в дощатом продуваемом всеми ветрами и насквозь промороженном бараке, мать не любила рассказывать. Первую зиму и сам он, и его старшая сестра старшая Галя едва не умерли: воспаление легких.
А затем от холода ли, от бескормицы прицепилась к нему непонятная и страшная кожная болезнь: по всему телу вздулись чирьи, и орал он круглые сутки благим матом.
Соседка-врачиха вылечила.
А мама… мама приходила с работы и валилась как пьяная. Была она токарем-каруселыциком высшего разряда и работала на танковом заводе. Детальки у нее были от тонны и выше, а тельфер не всегда действовал. Тогда мастер придумывал целую систему рычагов и тросов, и вся бригада на счет «раз-два-взяли!» водружала деталь на стол станка.
И так двенадцать через двенадцать.
Но сменить работу она не могла: карусельщикам давали усиленный паек, и паек этот — сахар, маргарин, а бывало, и кусочек кровяной колбасы — она несла детям.
А чуть отдохнув, принималась за лечение. Компрессы, примочки, травяные отвары — все, что врачиха советовала, всему следовала неукоснительно.
И выходила, а потом, уже после эвакуации на Украине, выучила и поставила на ноги.
Одна.
Не придуман такой орден, чтобы им всех матерей, что детей своих сохранили в лихую военную пору, награждали… Сарыч назвал бы его именно так — «За материнский подвиг».
И ничего, что для России таких орденов тогда бы потребовались миллионы: матери этого заслужили.
Громадна сила материнской любви, но природой не зря придуманы двое. Отец и мать.
Нежность и сила.
Чувства и разум.
Желание и воля.
Порыв и логика.
Нет, это не противоположные начала, а дополняющие. Не половинки яблока, а вместе всегда одно целое.
Сын рос жалостливым и мечтательным.
«Отца я не помню, — писал в одной из своих анкет Сарыч. — Родился во время дороги, под бомбежкой на станции Рас-хлебайка. Это где-то в Ставропольском крае. Ни разу потом на станции этой не был. После эвакуации вернулись в Сумы, где раньше жила моя семья. И там я закончил восемь классов. Жили втроем на зарплату мамы и отцовскую пенсию. Жили бедно. Только что и спасал от голода свой огород, где все лето мы с сестренкой поливали капусту, огурцы и помидоры, пололи картошку и гоняли соседских кур, беспощадно склевывавших всю растительность. Отопление было печное, заботы по заготовке дров и угля лежали на мне. Заготовка эта заключалась в том, что я собирал уголь вдоль железнодорожных путей, а когда его было мало, то воровал и с платформ. Не один — сбивались компании таких же подростков, как я… Кто-то на стреме, остальные сбрасывали уголь. Однажды нас обстрелял охранник, каким-то путем (наверное, кто-то из подельников проболтался) мама узнала об этом, и под честное слово я пообещал ей на железку больше не ходить».
От улицы его отлучил спорт — баскетбол, штанга, всего понемногу. Главное, что он вынес из спорта, — умение принимать решение в нестандартной ситуации и за минимум времени.