Читать интересную книгу Игра на вылет - Михаил Вивег

Однажды в четырнадцать лет она из любопытства пробует заняться этим: принимает ванну, желает родителям спокойной ночи, тихо запирается в своей комнатке, зашторивает окна, гасит свет, однако ей чудится, что все знакомые предметы вокруг, чьи очертания она теперь только угадывает, удивленно, неодобрительно наблюдают за ней. Она впивается глазами во тьму и кажется себе настолько странной, как бы чужой, что вскоре оставляет это занятие и даже спустя время не испытывает желания вернуться к нему. Ей просто неведомы подобные ощущения, оттого она и не чувствует их отсутствия — в этом вся штука. В те бесконечные месяцы, когда она снова и снова отвергает Джефа, он, естественно, начинает думать, что Ева немного фригидна. Она не может ни укорять его, ни даже разубеждать, но с того самого урока, когда их учителя замещал Вартецкий, она знает про себя все.

Появление Вартецкого в классе сопровождается вопрошающей тишиной — его не ждали. Он немолод, перемахнул сороковник; высокий, статный, немного в теле. Недавно, видимо, постригся (Ева определяет это по светлым полоскам под бакенбардами), но на лице по меньшей мере двухдневная щетина. Он одет в светло-коричневые вельветовые брюки и темную клетчатую рубашку с закатанными рукавами. В сильных загорелых руках он несет патефон, два репродуктора и несколько пластинок: поверх всего лежит потертый кожаный портфель. Он невозмутимо осматривает класс — чуть ли не каждого ученика в отдельности. Излучая симпатичную уверенность, он, в отличие от многих учителей, не должен завоевывать авторитет. Еву это успокаивает: она обычно нервничает за других, поэтому, сталкиваясь с тем, кто — как бы сказать? — самодостаточен, она всегда чувствует облегчение.

— Третий «В»? — спрашивает Вартецкий.

— Да! — кокетливо отзывается Зузана. — Это мы!

Он равнодушно кивает, кладет весь груз на стол, открывает портфель, вытаскивает из него связку ключей и с любопытством ее оглядывает. В уголках прищуренных глаз собираются морщинки. Еве нравится, что он не переигрывает. Скиппи указывает на ключи пальцем.

— Ключи, — произносит он провокационно громко. — Любимое пособие, применимое для открывания дверей.

Класс весело гудит, и Ева снова тревожится за Вартецкого. Где-то в глубине души боится, овладеет ли он создавшейся ситуацией. Он не обманывает ее. С серьезным лицом он указывает на Скиппи.

— Классный паяц. Всеми любимый, для жизни неприменимый.

Ева смеется вместе с остальными.

Честно говоря, Вартецкий своеобразно замещает коллегу — предлагает классу проголосовать и потом без каких-либо комментариев, а тем более объяснений ставит те две пластинки, что получили большее число голосов: мелодраму Фибиха «Водяной» по одноименной поэме Эрбена и «Книгу джунглей» Киплинга (выбор гимназических фонотек в те годы не отличался разнообразием). Несколько мальчиков во главе со Скиппи поначалу пытаются паясничать, но всякий раз он заставляет их замолчать взглядом — скорее сочувствующим, чем угрожающим. Остаток урока — в классе тишина. Скиппи пораженчески кладет голову на парту и остается в таком положении до самого звонка.

Прослушивание «Водяного» возбуждает Еву, как бы смешно это ни звучало. До сих пор она не может найти тому объяснение. Трудно сказать, то ли причиной была проникновенная музыка, ее воспламеняющая образность, то ли (и прежде всего) присутствие Вартецкого, но ничего более сильного она еще никогда не испытывала. Она в волнении сжимает колени, представляя себе ту девушку, что идет ранним утром к озеру. Она видит себя стоящей на деревянном мостике, и, хоть подкашиваются ноги, она со странным спокойствием ждет того необыкновенного юношу, что вскорости увлечет ее в пучину.

«Маугли» она уже не слушает. Вартецкий, скучая, перелистывает какие-то бумаги, пальцами трет виски, смотрит на серую штукатурку противоположных домов, а потом в заготовленный бланк вносит чьи-то имена. Однажды их взгляды встречаются: Вартецкий, похоже, колеблется, но потом, подперев лоб рукой, снова склоняется над своими бумагами.

Звенит звонок, и ребята толпой вываливают из класса; на патефоне все еще вертится пластинка с «Маугли». Когда оканчивается урок, Ева обычно тоже стремится поскорее покинуть класс, но на этот раз почти демонстративное равнодушие к преподавателю кажется ей бестактным.

— Помочь вам отнести? — деловито предлагает она.

Она инстинктивно следит за тем, чтобы говорить с ним иначе, чем, к примеру, Зузана.

— Отлично, — бросает он коротко.

Ева берет два репродуктора и пластинки; Вартецкий — патефон и портфель. Джеф, Том, Скиппи и другие с удивлением наблюдают за ней, но вид у нее абсолютно естественный. Коридор они проходят молча.

Ева рада, что Вартецкий не пытается завести банальный бодрый разговор. Единственную шутку он допускает уже в кабинете, но его лицо остается серьезным.

— Поставь все сюда, юница.

Впервые в жизни она нарочито задевает его грудью — никогда такого не случалось. Он кидает на нее взгляд, она краснеет.

— Спасибо.

Ева кивает и продолжает молча стоять. Она прекрасно понимает, что ее присутствие в кабинете теперь уже ничем не оправдано, однако делает вид, что в данной ситуации не усматривает ничего предосудительного, и тем несуразнее это выглядит.

— Испытание на выдержку, — роняет Вартецкий.

Это скорее утверждение, чем вопрос.

— Для обоих, — добавляет Ева.

Она не узнает себя. Глотает. Дышит.

— Если ты не уйдешь, меня выгонят.

Она делает шаг к нему. Он двумя пальцами привлекает ее за подбородок и испытующе целует; она платит ему тем же и убегает.

— Приказал бы он мне уже тогда в кабинете раздеться, я бы не колебалась, — говорит она Скиппи двумя десятилетиями позже. — Я сделала бы что угодно, понимаешь?

Скиппи в отчаянии прикрывает лицо руками. Еве кажется, что он похож на рисованную гротескную фигурку.

— Так ты все еще считаешь, что я фригидная? — смеется она.

— Но это ужасно! — восклицает Скипппи. — Я был бы в сто раз счастливее, если бы ты была!

— Прости, что обманула тебя.

— Что я?! Как мог с этим жить Джеф? Как он мог жить, сознавая, что никогда не сможет возбудить в тебе подобного желания?

Ева неожиданно гладит его по лицу.

— Это жизнь, Скиппи, — говорит она. — Не моя в том вина.

Фуйкова

Спустя три года после получения аттестата зрелости Ирена Ветвичкова кончает жизнь самоубийством.

Новость я узнаю первой из класса — в тот же день вечером от ее матери (самый страшный телефонный звонок в моей жизни) — и потому, к сожалению, должна сообщить об этом своим дорогим однокашникам. Я выпиваю две рюмки фернета и звоню Тому.

— Привет, Том. Это я. Не помешала?

— Отнюдь.

Голос звучит настороженно, но я чувствую явное удовлетворение: тотчас смогу убедить его, что для позднего телефонного звонка есть причина.

— Том, у меня ужасная новость. Ирена сегодня утром покончила с собой.

— Что? Какая Ирена?

Понимаю его: мы все забыли, что у нее есть имя.

— Ну как же, Ирена Ветвичкова…

Ее кличка сразу становится неприменимой. Мы укоряем друг друга в многолетней черствости.

Минуты невероятной тишины.

— Это страшно!

— Страшно.

И раньше или позже следует тот же вопрос:

— Господи, а как…

— Прыгнула под поезд в метро.

Иржина от кого-то из родственников узнает и отдельные мучительные подробности, которые на следующий день пересказывает нам: дежурный по станции заметил, как Ирена вроде бы растерянно мечется вдоль платформы. Несколько составов она, мол, пропустила.

Скиппи непроизвольно хихикает — и сразу же испуганно извиняется.

— Ты все-таки придурок, — пеняет ему Мария. — А ты, — обращается она к Иржине, — думай о том, что говоришь.

— Ради бога, не ловите меня на слове… Вы хотите, чтобы я рассказала или нет?

— Если честно — хотим. Мы хотим услышать даже страшные подробности. Вдруг они нам помогут понять, как так получилось, что еще сегодня утром это была наша одноклассница, а в полдень она стала рубленым мясом.

Похороны (ненавижу похороны!) мне открыли неожиданные вещи: например, что Ева Шалкова потрясающе хороша даже в черном платке (с утра заставляю себя быть максимально циничной, боюсь, что иначе буду на глазах у Тома и других реветь и опухну). Или что старшая сестра Ирены вполне успешная пианистка; я и не знала, что у нее была сестра.

— Скиппи, ты знал, что у Ветки — то есть у Ирены — была сестра? — шепчу я.

На нем чудовищный костюм: он надевал его на уроки танцев, теперь, естественно, он ему мал. Мне приходит в голову, что Скиппи принадлежит к той части чешских мужчин, у которых костюм скорее подчеркивает недостаток мужественности.