Читать интересную книгу Игра на вылет - Михаил Вивег

— Сама не знаю, — говорю я. — У тебя премиленький котелок, — смеюсь я.

Борис многозначительно смотрит на Лукаша и вертит пальцем у лба. Лукаш смеется, но в его смехе есть что-то вымученное, нервное — как всегда, когда что-то до него не доходит. На Уезде, переводя его за руку через перекресток, чувствую, как он упорно смотрит на меня сбоку. В парке он буйно вырывается на свободное пространство газона, но каждые десять метров оглядывается — хочет убедиться, что не потерялся. Борису кажется это немужественным и трусливым, но я вполне понимаю Лукаша.

Под утро, на самой грани сна и яви, вижу иногда странные, дурные сновидения. Примерно за неделю до второй встречи бывших выпускников (на сей раз нас обзвонила Зузана, поскольку Мария в роддоме) мне снится, что весь наш класс идет по Стромовке и ребята рассказывают анекдоты про меня и Ветвичкову. Мы с Иреной пытаемся приблизиться к ним, чтобы лучше слышать. Не слышать их мы не можем, как не может человек — с неким мазохистским наслаждением — перестать касаться больного зуба. Мальчики отгоняют нас, бросаясь колючей кожурой каштанов.

— А знаете, почему Фуйкова еще девственница?

— Нет. Почему?

Все, включая Тома, заранее улыбаются. Мне больно, но каким-то чудом и приятно.

— Потому что бегает быстрее своего папаши.

Встреча на сей раз проходит на дискотечном пароходе, что далеко не лучшая идея (допускаю, конечно, что я не способна судить объективно): тут слишком много чужих людей, музыка отвратительная, к бару и двум туалетам выстроились длинные очереди. Кроме того, добрую треть времени мы проводим в шлюзах, где дискотечные ритмы и шум мотора прямо-таки отлетают от скользких стен, так что не слышно собственного голоса. Ветер, кружась непрестанно, доносит до нашего стола дым и запах нефти. Веселье не клеится. Зузане, как организатору, приходится парировать критические замечания, и она, разумеется, раздражена.

— А что ты, квартирная архитекторша? — кричит она мне в шлюзе на Стрелецком острове. — Не настала ли пора тебе замуж выходить?

Она только что танцевала, поэтому потная; прядки волос на висках совсем слиплись. Она вроде бы дружески улыбается, но глаза холодные. Я в черно-зеленой каменной западне. Чувствую, нет сил врать — а бежать некуда.

— В прошлом году у вас с Либором была помолвка, значит, в нынешнем ты должна выйти замуж, верно? — повторяет она.

Я побежденно молчу. Ирена быстро встает и пытается пробить себе дорогу к туалетам. Играют «Девушку в лимонной шали». Такая мутота, думаю я. Запах нефти временно исчезает, но тем сильнее чувствуешь запах рыбы и разлитого пива. Зузана окидывает взглядом остальных ребят.

— Я бы сказала, — начинает она медленно, и в ее голосе растет ехидная радость, — что этого славного Либора вовсе не существует, а?

Я внезапно осознаю, что Либора уже не увижу. Уже никогда не увижу, как он стоит перед открытым шкафчиком с электрическими предохранителями, как утром в ванной бреется или как курит и стряхивает пепел в ладонь.

На глаза набегают слезы.

— Я так и знала, ты врунья! — победоносно визжит Зузана.

Какая-то девушка перелезает через Рудольфа, садится рядом со мной и обнимает меня за плечи. Я не могу поднять глаз; думаю, что это Аделка или Катка. Она гладит меня по спине, мне приятно: поворачиваю голову и вижу Еву. В ее красоте есть что-то ошеломляющее.

— Все придет, — шепчет она мне.

У нее изо рта пахнет фруктами, я даже слышу, как о ее зубы слегка постукивает конфета.

— Я всегда это знала! — выкрикивает Зузана.

Нет худа без добра: как только я окончательно похоронила Либора, почувствовала, что я свободна. Действительно, у меня нет никаких обязательств. И вправду, я ни с кем не помолвлена, а значит, и вести себя сообразно тому не должна. Не должна никому хранить верность.

Итак, я больше не отсиживаюсь дома и с однокурсниками захожу подчас в одну из забегаловок рядом с факультетом (до сих пор я все приглашения отвергала). С извращенным удовольствием я смотрю на эти вечно заляпанные столы, полные пепельницы и закопченные стены, украшенные флажками, деревянными поделками, обнаженными женщинами, проволочными Швейками, подписанными клюшками и обрамленными остротами из «Дикобраза».[24] Первое время я кажусь себе агентом на чужой территории. Чувствую невнятный страх, что меня вот-вот схватят. Опасаюсь, что кто-то встанет, ткнет в меня пальцем и закричит: «Черт подери, что делает здесь эта девица? Вы что, не видите, что у нее есть вкус?»

Позже с удивлением обнаруживаю, что ближе к полуночи многим мужчинам начинаю нравиться — к сожалению, не сокурсникам (уверяю их, впрочем, что я немножко розовая), а скорей пожилым дядям, засидевшимся в пивной. Если на мне майка с вырезом или юбка с разрезом, они поглядывают на меня уже в девять.

— Мужчинам я нравлюсь, — хвастаюсь дома папе, — но только после третьей кружки.

Во всяком случае, для начала это уже что-то, думаю я. Захоти я избавиться от проклятия своей девственности — возможность есть. Наконец, перестаю психовать. Чувствую приятную уверенность, что могу выбирать, — разумеется, когда близится время закрытия. Я вхожу в эти накуренные, шумные заведения, возбужденно осознавая, что каждый второй из присутствующих выпивох после закрытия может быть моим первым.

Мне некуда спешить и потому спокойно все продумываю. Мне ясно, что я должна выбрать из тех, кто набрался в самый раз: две кружки еще мало, пятнадцать, наоборот, уже слишком. Ребята с нашего факультета утверждают, что алкоголь в избытке вызывает нарушение эрекции, они спокойно говорят об этом в моем присутствии, что радует меня и оскорбляет одновременно.

— А если уж случайно у тебя встанет, то при этом ты можешь уснуть.

— Или в худшем случае всю ее облюешь.

— Вам хотя бы понятно, почему мы так легко становимся лесбиянками? Розовыми, — ухмыляюсь я.

Завоевываю имидж наглой девицы. Как говорит Том: «Нет ничего более ложного, чем молва, которая сопровождает вас».

Постепенно постигаю неумолимые законы общения в пивной: когда прихожу, поначалу скучаю, время тянется мучительно медленно. Я молчу. Я окружена известными политологами, психологами, философами и экспертами по китайской медицине… Вся их болтология меня злит: пустые полуправды никто не опровергает, громоздятся нелепицы, всем все по барабану. Где отсутствует знание или логическая аргументация, на помощь приходит громкий голос или пафос. С каждой выпитой кружкой меня, конечно, тяготит это меньше, а после четырех-пяти и вовсе охватывает смиренное, приязненное ко всем чувство (знаю, конечно, как быстро оно может обернуться вздорностью и агрессивностью). Чем дальше, тем чаще вступаю в разговор. Что бы я ни изрекла — да хоть полную чушь о расширяющейся вселенной, — все утвердительно кивают. И этим жутким долдонам я с ходу, не задумываясь, плачу тем, что говорю, какие они классные. Кто-то заказывает мне фернет. Мы обнимаемся, кто-то поминутно хлопает меня по толстой заднице или даже, причмокивая, целует.

Я пользуюсь успехом.

Иной раз, само собой, интересуются моим дружком. Я всегда печально улыбаюсь (чтобы при необходимости задним числом могла утверждать, что все это в шутку) и отвечаю, что мой жених погиб при кораблекрушении. Это довольно оригинально: никому и в голову не приходит, что подобные вещи я могла бы придумать. Кроме прочего, престиж моряка в Чехии явно высок, потому так легко я отбиваю любые похотливые атаки. Смерть, пусть вымышленная, остановит каждого. Я вдова моряка. Женщина с тайной. Подробности оставляю при себе.

— Не сердись, не хочу говорить об этом, — отвечаю я, когда лезут с расспросами. — Все слишком свежо.

— Ясно, понимаю.

Не полный ли фарс человеческая жизнь?

Однажды в опьянении перестаю контролировать себя и, импровизируя, раскручиваю сюжет об уделе жен моряков: вечное ожидание, чудо возвращения… Все проглатывают наживку вместе с крючком (иногда думаю, что я запросто могла бы стать писательницей). Воображаемое возвращение изголодавшегося по женской плоти моряка откуда-то с берегов Океании, конечно, непомерно возбуждает меня; уже в пивной я знаю, что дома быстро запихну прокуренное белье в стиральную машину, приму душ, улягусь в постель и унесусь в своих фантазиях намного дальше.

Ева

Автономный секс она не практикует, говаривал Джеф. Не сказать, чтобы это как-то возмущало ее, вовсе нет, но, очевидно, она стыдится самой себя.

Однажды в четырнадцать лет она из любопытства пробует заняться этим: принимает ванну, желает родителям спокойной ночи, тихо запирается в своей комнатке, зашторивает окна, гасит свет, однако ей чудится, что все знакомые предметы вокруг, чьи очертания она теперь только угадывает, удивленно, неодобрительно наблюдают за ней. Она впивается глазами во тьму и кажется себе настолько странной, как бы чужой, что вскоре оставляет это занятие и даже спустя время не испытывает желания вернуться к нему. Ей просто неведомы подобные ощущения, оттого она и не чувствует их отсутствия — в этом вся штука. В те бесконечные месяцы, когда она снова и снова отвергает Джефа, он, естественно, начинает думать, что Ева немного фригидна. Она не может ни укорять его, ни даже разубеждать, но с того самого урока, когда их учителя замещал Вартецкий, она знает про себя все.