притаился в ожидании зимы.
Все трое молчали. У Таи был грустный, задумчивый вид, Митька жмурился, а Вовка нетерпеливо оглядывался по сторонам, ему хотелось скорее домой. Он знал, что бабушка ждет не дождется его. Кроме того, он никак не мог вспомнить, положил ли с собой конверты с картинками от отцовских писем или они так и валяются на чердаке в его ящике.
Они вышли на «веселую» поляну, которая сегодня никак не выглядела веселой, постояли у ручья, и все так же молча пошли на дорогу. И только здесь, на подходе к деревне, Митька наконец сказал:
— В восьмой класс сюда приеду.
— А… мать как? — спросила Тая.
— Что ж она не понимает, что ли: здесь начал учиться, здесь и выпускной надо кончать.
— Так-то так. — Тая никак не решалась сказать, что ее мучило. А мучило ее не то, как отнесется к этому тетка Наталья, а как дядя Никифор. Слышала она в свое время, что он хотел по окончании контракта снова сюда возвратиться, так вот не передумает ли, если у него теперь семья завелась. Одному там плохо было, а теперь столько народу, где уж скучать. Но она не знала, как спросить про все это, потому что знала, что Митька еще не привычен иметь отца, а назвать «дядя Никифор» — может обидеться, вроде бы она не признает Митькиных прав на него.
И совсем уже на виду у деревни Митька, чтоб Вовка не догадался, как бы между прочим сказал:
— Хоть бы кто письмо туда написал, все ж интересно, как тут без нас будет.
— А чего, — откликнулась Тая, — я очень даже просто могу. Подумаешь, трудов-то — перышком по бумаге.
Первым был дом Таи. Ребята остановились, надо было прощаться. Митька поколебался и протянул руку. Она подала свою — шершавую, огрубевшую за лето. Но Митька взял ее, и она показалась ему маленькой, теплой, как мышка.
И опять стало невмоготу больно уезжать.
— Пиши обязательно.
— Ага, — кивнула Тая.
— А ты знаешь, она ничего стала, на человека похожа, — сказал Вовка, как только они отошли от ее дома.
— «На человека похожа», — озлился Митька. — Да она здесь, может, получше всех.
Вовка испугался, как бы они снова не поссорились.
— Так я и говорю, что не хуже других, — миролюбиво подхватил он.
— Не хуже, а лучше, — запальчиво поправил Митька.
Вовка промолчал.
Кое-какие вещи перетащили к Настасье Кузьминичне и стали заколачивать дом. Доски и гвозди были припасены давно, но мать это дело откладывала до последнего. Наконец час наступил.
Митька никогда не слышал, как заколачивают гроб с покойником, но стук по доскам, закрывающим окна, навел именно на эти мысли. Он взглянул на мать и увидел, что она плачет. Плакала она молчаливо. Колотила обухом топора по гвоздю, а у самой нескончаемым ручейком катились по щекам слезы.
— Хорошо, что не продали дом. В любое время вернуться можно. — У Митьки сердце надрывалось от материнских слез. И он искал, что бы еще утешающее сказать ей, и, как нарочно, ничего не находил.
— А новые места всегда интересно посмотреть. Что мы, грибы какие — на одном месте сидеть!
Мать все так же молча работала, но слезы не останавливались ни на минуту.
— И дядя Никифор ждет. Надеется… — У Митьки задрожал голос.
Наталья тотчас перестала плакать, опустила топор.
— Да что ты, сынок. Это я просто давнее вспомнила. Мать, отца. Никуда они отсюда не уезжали. Здесь родились, здесь и померли. А я вот отправляюсь счастья по свету искать. Хорошо хоть не одна, ты у меня есть. И Вовка теперь еще у нас появился.
— Вовка хороший, с ним нетрудно жить, — стараясь скорее унять слезы, поддержал разговор Митька.
— Ты уж его не обижай, — попросила мать. — Отца нет — полсироты, матери нет — круглая сирота. И не серчай, если я его иной раз приласкаю, сам говоришь, хороший парнишка. Не хочу ему мачехой быть.
Митьку передернуло от слова «мачеха». Его мать — мачеха? Мачеха — это что-то злое, вредное. Разве его мать такая? Просит «не серчай», как будто он не понимает.
— Как приедем, форму бы ему надо новую, говорил, в плечах жмет.
— Обязательно купим, — откликнулась мать. — Тебе вроде бы не надо пока?
— Нет, и эта хороша.
— Ты уж приглядывай за ним, сынок. Что понадобиться — говори. Он-то сначала стесняться будет, пока привыкнет.
— Ладно.
И они снова принялись за работу. Но теперь уже дело спорилось веселее.
Мурца пришлось оставить у бабки, потому что он ни за что не хотел прятаться ни в корзину, ни в чемодан. Он шипел, царапался, и видно было: понимает, что его хотят увезти, но уезжать не хочет.
Промучившись, ребята оставили его, тем более что дорога была трудная, да еще с пересадкой, и кот мог убежать, затеряться в чужом городе.
— Ладно, — сказал Митька. — Не хочет, не надо. Может, ему в самом деле здесь лучше: привык.
И Мурец, словно остерегаясь, чтоб ребята не передумали, на всякий случай держался подальше и только смотрел на Митьку долгим немигающим взглядом.
Было совсем темно, когда они прибыли на станцию. Пока ждали поезда, пока бабка с Натальей вспоминали, что забыто и что придется высылать посылкой, Митька с Вовкой прошли в вокзал, постояли у газетного киоска. Как один, так и другой нетерпеливо ждали отправления. Хуже нет этих последних томительных минут, когда ты весь уже в дороге, а сам стоишь на месте. И говорить неохота, да и не о чем, и не знаешь, как убить время, а главное — нельзя показывать свое нетерпение, потому что либо прослывешь бездушным, либо пустельгой, которому все равно где быть, лишь бы плыть.
Наконец ожидание кончилось. Подошел поезд, бабушка и мать засуетились, потому что поезд стоял здесь всего две минуты. Добежали до своего вагона, быстро покидали вещи и уже со ступенек стали прощаться с бабкой. Она поцеловала Вовку, Митьку, Наталью и снова прижала к себе Вовку и стояла смотрела вслед уходящему поезду. Ни руки не подняла, ни шагу вдогонку не сделала.
— Тяжело ей одной оставаться, — сказала Наталья. — А смотрите, до чего крепкая — слезинки не пролила.
На другое утро приехали в Москву. Перебрались на Ленинградский вокзал, с которого уходил поезд на Мурманск, и тут выяснилось, что ждать им до самой ночи.
— Эх, — досадовала Наталья, — целый день теряем.
— А мы за это время Москву посмотрим, — сказал Митька.
— А Москва — это вам не Орел, заблудитесь. Сидите