Но ведь умудрился же Митька влюбиться в Тайку, чем она лучше Кати. А Катя не хуже, вот только что маленькая очень, даром что в одном классе учатся.
— Давай с тобой дружить, — сказал Вовка.
Катя порозовела: она правильно поняла это предложение.
— Давай, — согласилась она. — А ты мне портфель носить будешь?
— Зачем?
— Как зачем? Я какой-то фильм видела, там девчонка с мальчишкой дружили, и он за ней портфель носил.
— Вот еще не хватало.
— Тогда какая это дружба? И еще цветы ей в комнату кинул. Ты в комнату не кидай, а то мама заругается, а ночью тихонько, чтоб никто не видел, положи на крыльцо. Я утром встану и сразу догадаюсь, что это ты положил.
— За-зачем? — обалдел Вовка.
— «Зачем-зачем», — удивилась Катя. — Ясно, зачем.
Но Вовке совсем не было ясно, и он приуныл. Одно дело — быть влюбленным, и другое — быть посмешищем для всей деревни.
— Ты… чтоб ни с кем без меня не ходила, — рассчитывая, что это ей не понравится, сказал он.
Но она покорно кивнула головой.
— Хорошо.
— Ни с кем. Ни с ребятами, ни с девчатами.
— Хорошо.
— И в школу идешь — жди меня. Хоть я на целый урок опаздываю, ты все равно жди.
— Хорошо.
Вовка обозлился.
— Что ты все «хорошо» да «хорошо». Других слов не знаешь, так молчала бы лучше.
— Хорошо, — испуганно заморгала Катя.
— Тьфу, — сплюнул Вовка. — Ну попугай и попугай.
— А чего ты ругаешься? — пискнула Катя.
— Ничего не ругаюсь.
— Нет, ругаешься.
— Не ругаюсь.
— Ругаешься.
— Говорю тебе — нет! — заорал Вовка.
— Ругаешься, — совсем разнюнилась Катя.
Вовка опомнился, замолчал. Через несколько шагов, успокоившись, Катя сказала:
— А в кино держи меня за руку.
Ни слова не говоря, Вовка что есть духу рванул назад.
Катя что-то кричала ему вслед, но он все бежал и бежал. И когда выбежал из леса, оглянулся и не увидел ее, то весело засмеялся и, насвистывая, вприпрыжку поскакал домой. На душе у него давно не было так легко. Словно груз какой свалил.
«Пусть другой какой дурак влюбляется, а я погожу», — уже нисколько не завидуя Митьке, думал он.
IX
По утрам, просыпаясь, Митька чувствовал себя счастливым, что день еще только начинается, что все впереди. Иногда он даже ловил себя на том, что мурлычет под нос какую-нибудь песенку. Прямо чудеса с ним стали твориться последнее время: все делалось как-то легко, словно играючи. Ему никакого труда не составляло наколоть поленницу дров, целое воскресенье, не разгибаясь, копать с матерью картошку, чистить хлев, таскать воду… Даже наоборот, если ничего не делал, ему вроде бы было труднее дышать, тело становилось неуклюжим, непослушным.
— Это тебя сила распирает, растешь, — говорила мать ласково. И с грустью добавляла: — Тебе расти, мне стараться. Что поделаешь — жизнь.
Митьке становилось жалко ее, он не хотел, чтоб мать была старой, пусть всегда бы такой оставалась. Он украдкой внимательно разглядывал ее и видел, что она красивая. Не потому, что мать, а вообще… У нее такие светлые глаза, каких он ни у кого не видел. В черной каемочке ресниц они казались совсем прозрачными. Интересно, а какие у самого Митьки глаза?
Он зашел в избу и, пока матери не было, осторожно подкрался к зеркалу. Он увидел круглое лицо, нос… не курносый, не длинный, а обыкновенный нос, не хуже других, и светлые-светлые глаза в темной каемочке ресниц. У Митьки жарко вспыхнули щеки.
Он поскорее отошел от зеркала. Видел бы кто, как он любуется на себя, — вот стыдобушка.
Однажды за ужином мать как бы между прочим сказала:
— От Никифора письмо пришло.
— Что пишет? — охотно откликнулся Митька.
— Зовет к себе, — не сразу сказала мать.
У Митьки по-нехорошему забилось сердце. Вот оно!
Мрачный, он вышел на улицу и стал оглядываться кругом, как будто в последний раз видел все это.
Деревня Зеленый Шум расположилась на пригорке, и отсюда хорошо было видно все до самого горизонта: и подступающий со стороны огородов фиолетовый в сумерках лес и смолистая лента реки, текущей внизу. Даже шоссе Москва — Симферополь. Вернее, не шоссе, а бегущие по нему машины. Они, как жуки, сновали там вдали.
Все было хорошо знакомо, привычно с самого детства, и Митьке трудно было представить, что вдруг он не будет видеть этого. Вместо всего этого будет… а что будет? Мурашки любопытства заползали у него по спине. А чего в самом деле он боится? Не в чужую же страну уедут. Здесь дом, сюда всегда можно вернуться. И подумав об этом, Митька повеселел. Он не будет спорить с матерью. Ехать так ехать.
С пастбища возвращались коровы. Они еле-еле плелись, наполненные молоком. Митька издалека узнал свою Кукусю. Она вечно тащилась где-то сбоку, заглядывала в чужие дворы. Вот и сейчас она приостановилась у дома Лысаковых, словно провожая свою подружку Чернуху.
Со своего места Митька видел, как Тая загоняла Чернуху домой, как крутился Юрочка с маленьким прутиком в руках. На Тае было какое-то светлое платье, и потому она в сумерках была хорошо видна. Митька не знал, видит ли она его, а ему хотелось, чтоб видела, и он стал громко кричать: «Кукуся, Кукуся!»
Корова тихонько направилась к дому, а Тая еще постояла за воротами, и голова ее была повернута в Митькину сторону.
И оттого что таких вечеров у него больше не будет, что Тая одна будет выходить встречать свою корову, что туман над рекой, предвещающий хорошую погоду на завтра, не он будет видеть, Митьке снова загрустилось.
А вечером к ним пришла Вовкина бабка. Мать засуетилась, схватилась за самовар, но Настасья Кузьминична строго сказала:
— Сядь, я к тебе за делом пришла, а не чаи распивать.
— Митюшке выйти? — робко спросила мать.
— Пусть останется, разговор к нему есть.
Мать присела на краешек табурета, положила руки на стол, потом убрала на колени. Митька с независимым видом сел на лавку у окна, стал перелистывать какой-то старый журнал. Ему хотелось показать, что его не шибко интересует, какие такие дела привели к ним в дом Настасью Кузьминичну. Она сама заговорила с ним.
— Ты что ж это не заходишь? Я уж все глаза высмотрела, тебя дожидаючись.
Митька никак не ожидал такого и воззрился на старуху, не зная, что сказать. А она усмехнулась, будто всешеньки до капельки про него знала.
— Володька тот аж повысох весь. То водой не разлить было, а то на тебе… хуже врагов сделались. Враги те хоть ругаются, друг