Читать интересную книгу Морок - Олег Мизгулин

Даже Ринат Ильдарович, однажды, заметил:

— Не ласков ты с ними, Вадим. Жалуются люди. Крепко, говорят, ты их за горло взял. Знаешь, сколько у меня заявлений?

— Догадываюсь. — Сухо обронил Вадим. — Скажите, Ринат Ильдарович, я справляюсь с обязанностями старшего?

— Справляешься. И справляешься лучше всех. Твоё дежурство даже завсегдатаи узнают по почерку. Это хорошо, Вадим! Но может, стоит, всё-таки, как-то мягче? И в дисциплине должна быть умеренность. У нас всё-таки не армия…

— Не армия? Это точно, не армия! Если б каждый из жалобщиков знал, что такое армия, мне бы не пришлось ходить и тыкать носом на его проколы в работе!

— Ладно, не кипятись! Твоей работой я доволен. А директор, тот вообще тебя боготворит. Побольше бы нам, говорит, таких кадров. А говорю, всё это я… так. Тебе на заметку. Можно быть плохим бугром, но хорошим парнем для всех. Можно быть суровым начальником, и снискать нелюбовь подчиненных. Ты, похоже, выбрал?

Вадим пожал плечами.

— Страшную нелюбовь для себя я давно заработал. А остальные катаклизмы меня просто не дербанят!

Домой Вадим возвращался с большой неохотой. Если на работе, было чем себя занять, то здесь ничто, и никто его не ждал. Мысль о том, что ещё совсем недавно было по-другому, неприятно коробило сознание, вызывая тоскливые воспоминания. Рана была свежей, и поэтому, лечится могла только одним средством.

После второй и третьей рюмок, настроение выравнивалось, тоска уходила глубоко внутрь и, Вадим уже мог адекватно, без злобы и терзаний воспринимать окружающий мир. Окружал его в такой ситуации только один товарищ — телевизор, который говорить с ним не умел, но выдавал массу разновсякой информации. Листая страницы каналов, Вадим отыскивал как обязательное блюдо к столу, передачу, не отягощенную серьёзной тягомотиной. Тележурнал «Каламбур» подходил как нельзя лучше. И даже «Ералаш» вызывал гомерический хохот у достаточно поддатого Зорина. Игнору подлежали передачи криминала, всякого рода боевики, и диспуты досужих политиканов. Зато, если удавалось найти комедию, то застолье Вадим мог считать удавшимся. Безбашенная лёгкость незатейливых сюжетов с пошловатым юмором помогала ему уйти от печальной действительности. А алкоголь гасил, хоть и ненадолго, щемящую боль в груди. С утра боль возвращалась, помноженная надвое. Кроме крика души, присутствовала боль головная, похмельная, что в совокупе рождало гремучую смесь непонятной злобы и безысходности. Требовалось противоядие, и Вадим его находил.

Выходные проходили, и на работу Вадим приходил трезвый, злой и непомерно активный. Сосредоточенность в работе вышибало все лишние мысли из головы, а отсутствие веселящего действа в крови, сподвигала его на рвение в таковой работе. Что характерно, росла непримиримость и нетерпимость к тем, кто этого рвения не проявлял. Приходя с дежурства домой, Вадим снова становился добрый. Не сам конечно, а в силу принятых расслабляющих мер. Мысль остановиться появлялась неоднократно, но была не смелой, тусклой и не обещала взамен какую-то альтернативу. И потом, Зорин отметил как факт, что накачавшись, он спал пьяным сном с ночи до утра, без всяких треволнений и внезапных пробуждений. От сих до сих, и в глубоком забытьи. Лишь похмельный кумар являло ему в постель хмурое утро. О снах он ничего не мог сказать. В том состоянии, в котором он засыпал, их невозможно было видеть. Это было забытье, а не сон. Водка помогала ему разрешать гордиев узел, но не обещала быть панацеей от всех бед и несчастий. Глядя, как пополняются ряды пустых бутылок у мойки, Вадим с грустью думал, что ещё немного, и лечить его надо будет не от Чеченского синдрома, а от алкогольной зависимости. Он понимал, что неуклонно катится вниз, отчётливо сознавая, что ещё может затормозить, если захочет. Вполне хватит сил. Но противное заключалось в том, что он не хотел останавливаться.

* * *

Остановился Вадим неожиданно сразу. Вот так вот, сразу и вдруг. Впрочем, это вдруг не возникло само по себе. Он лёг спать пораньше. Завтрашний день был выходным, и он ещё мог бы спьяну потаращиться на телеэкран, но навалилась усталость и вся экранная мишура перестала являться сосредоточием внимания. Вадим натурально клевал носом, и раз чуть было не упал с кресла, задремав не совсем в удобной позе. Вадим вскинулся, встряхнулся, оценивая свое состояние. Сковорода жареной картошки была не оприходована до конца, как и бутылка, была выпита наполовину. Не есть, не пить, больше не хотелось. По телевизору шла какая-то забористая комедия, но не было бодрости впрягаться в просмотр, когда, в общем-то, и смотреть никуда не хотелось. Глаза спешили закрыться, и Вадим быстренько сбросив всё до трусов, выключил все источники света и, разобрав постель, нырнул под одеяло…

Снилась тайга. Сон был удивительно отчётлив и живописен. В нём не было ни его, ни деда, а было только присутствие величественного леса, дикого, необъятного, зовущего. Панорама вековых кедров, частый древостой, который изредка разбавлялся лиственницей и сосной. Редкий луч солнца пробивался сквозь темень могучих исполинов, но во сне, возможно, было всё, и взор Вадима поднимался выше самых крон, и, ликуя, мчался дальше, скользя над зелёным морем. Птицей, он отмерял мили, вёрсты, отмечая глазом проходящее русло реки, каменные изгибы невысоких скал. Это и многое другое виделось в этом чудесном сне. Заросли дикой малины, черники, морошки, цокот белок, осторожная поступь марала и даже дуновение ветра чувствовалось кожей. Картинки лесных массивов плавно менялись, слайд за слайдом, оставляя в душе неизгладимый восторг.

Встал Вадим с лёгкой ноги, с той ноги, за которой не тянется шлейф нерасположения духа. Голова была лёгкой и свежей. Зорин чувствовал себя приятно отдохнувшим, словно не во сне, а наяву он протопал таёжные тропки. Утро пробивалось в окна, косыми лучами солнца. На душе было здорово легко и отрадно, как давненько уже не было, чуть ли не с детских лет.

День начинался, и Вадим уже знал, чем он займётся сегодня. Он знал теперь, чем заполнит свой досуг в ближайшем будущем. Он понимал сейчас это ясно, просто понимал без всякого анализа и копания внутри. Приснившийся лес не мог быть случайным. Это была утверждённая программа, ниспосланная ему свыше. Ни мистиком, ни набожным, Зорин никогда не был, и относить сновидения к разряду связующего между собой и Богом, поостерёгся бы. Он руководствовался всего лишь тем, что сейчас ему было очень хорошо. Все невзгоды, обиды, болезни остались где-то за спиной. Вадим это связывал с тем, что увидел во сне «А если это есть хорошо, то к этому и надо идти, к этому и надо стремиться!» — Рассуждал он, логически достраивая мысль.

Начал Зорин с того, что забив плотно до отказа три пакета порожними бутылками, вынес всё это на улицу символично громыхнув их об пустой мусоробак.

Быстренько позавтракав, рьяно взялся за генеральную уборку квартиры, дотошно вытирая пыль в тех местах, в которые раньше не заглядывал. Вылизывал все углы, все затрещины и щели. Сантиметр за сантиметром, придирчиво и настырно. Избавлялся от грязи, избавлялся от скопившегося хлама с настойчивостью машины, словно избавлялся от старой жизни. И пока он работал над уборкой, в голове целенаправленно билась мысль, что он сделает дальше, когда закончит убираться.

А дальше в его планы входил полный и подробный осмотр дедовского охотничьего скарба. Пока дед был жив, это было его святой собственностью. Вадим, будучи, мальчиком и юношей, проходя суровую школу таёжной науки, пользовался тем или иным предметом охотниче-рыбацкой экипировки. Стрелять из ружья, держать это ружьё правильно, смотреть, ходить, слушать — всему этому он научился сызмальства, под неусыпным вниманием дедушки. Тот в свою очередь, прививал мальцу знания, по мере его запросов и желаний, тем самым избегая грубого нажима на детскую неокрепшую психику. Дедушка просто брал его в тайгу, жил с ним на охотничьих заимках, разводил костры, рыбачил, охотился. Делал всё то, что делал всегда, но на виду у маленького Вадика. По мере его взросления и понимания определённых вещей, а понимать правильно эти вещи учил, естественно, всезнающий дед, мальчик уже сам тянулся к тому или иному предмету. Спрашивал как это, как то. Просил научить ловить рыбу, разводить костёр, стрелять из ружья. Дед понимающе улыбался, и охотно помогал внуку постигать таёжно-охотничий быт. Он учил его, не уча. И в этом была его мудрая сила: дать человека знания, не насилуя его воли. Но как бы там ни было, тайгу Зорин всегда воспринимал с дедом, как одно целое с ним. Все походы, все прохоженные места были сделаны в одной связке с ним, с отцом, с матерью и учителем в одном лице. Находясь на срочной, Вадим представлял, как по возвращении будет сидеть у костра, хлебать душистую уху, делиться с ним своими впечатлениями и слушать его интересные рассказы. Когда не стало самого близкого человека, вопрос о вылазках в лес закрылся сам собой. Тайга была отождественна с дедом, и её не было без него. Самому, в одиночку, выбраться в лес… Не было даже такой мысли. И представить Зорин не мог, как он один, без товарища и друга, отца и наставника, стоит посреди первобытной тишины лесного океана. Заблудиться, испугаться, растеряться — всё это он не мог, поскольку дедушка вложил не мало сил и стараний, чтобы передать наследственный ген. Вопрос стоял в другом. В чём? Быть может в том, что не было родного плеча, на которое он всегда опирался. Тайга и дедушка, были слова синонимы, и одно без другого ничего не значило.