–Зато ты увидишь мамочку, и котёнка своего увидишь… Я положу тебя с ними рядышком. Как ты любишь…
Галя не выдержала. Рыдания сотрясли её тщедушное тело. Казалось, этому не будет конца…
– Четыре дня без хлеба! Ну почему не я?! Я себе место в подвале приготовила! Себе, а не ему!
Софья Петровна опустилась на колени рядом с ней. Нежно, как дочь, обняла её. Притянула к себе, поцеловала в рассыпавшиеся волосы. Голос её стал удивительно нежным, ласковым, певучим.
–Галочка, девочка моя, мёртвым уже не помочь. Нам о живых надо думать, понимаешь? О живых! Иначе нам не победить! – Она ласково, по-матерински, гладила Галю по голове. – Давай думать о живых. Помоги мне хлеб собрать.
Понемногу Галя успокоилась. Стоя на коленях, всхлипывая, они бережно собрали с пола хлеб – весь, до крошки.
– Весь? Вы принесли весь наш хлеб? И ничего не съели в дороге?! И не взяли себе?! – выкрикнула Галя.
– Галя! – Софья Петровна так посмотрела на неё, что Гале стало стыдно. Медленно, но верно Софья Петровна поднялась с колен. – Что ты болтаешь!
Галя сидела на полу. Широко раскрыв глаза, с каким –то священным ужасом она посмотрела на Софью Петровну. Замотала головой:
– Не-ет… Они не победят. Вы… мы… сильнее любой армии.
Но Софья Петровна уже хлопотала у стола. Не до лирики. Первым делом надо поесть. А потом она сама займётся …Володей. Галя и так натерпелась. Хватит!
– Перестань, прошу тебя, – отозвалась Софья Петровна. – Я поступила, как всякий нормальный человек. Садись, поешь.
Но голова Гали бессильно лежала на подушке Володи.
– Ешь! Мы жить должны! – возвысила голос Софья Петровна. – Что, фашистам город отдадим? Нет? Тогда садись! Ешь!
Но Галя неподвижно стояла на коленях перед кроваткой… Ради чего ей теперь жить? Ради чего ей теперь мучиться? Ведь Володи больше нет.
XII
Аксель вполне предсказуемо попал в мотоциклетную роту разведывательного батальона, но в другую дивизию и на другой фронт. Они были глазами дивизии, а при случае вступали и в бой.
Их бросили на Ленинградский фронт. Мягко говоря – не курорт. Это было в сентябре сорок первого. Вермахт стоял под самым Ленинградом, – днём в бинокль отчётливо были видны городские улицы. На путях одной из них, на самой окраине города, торчал, как гвоздь, одинокий трамвай. Даже номер было видно – двадцать восемь. Нелепый пережиток мирной жизни. Город был обесточен. Обезвожен. Обезжизнен. Мы бомбили его ежедневно. Но люди там жили, более того – они сражались с нами!
Да, русские не склонны раздавать свои замки всем желающим. А я, кажется, разгадал их секрет. Он прост: русские никогда и никому не сдадутся. Одолеть того, кто не сдался, невозможно по определению.
Ночами, в кромешной тьме ленинградских улиц, выли сирены. Городские здания жители заботливо затянули маскировочными сетками. Нас это не останавливало: массированные бомбёжки и артобстрелы рано или поздно сломят их бессмысленное сопротивление. И в темноте то и дело раздавался оглушительный взрыв, на проезжую часть и тротуары дождём сыпались стеклянные осколки, обломки зданий; загоралась крыша одного дома, потом второго, третьего… И так по цепочке.
Скоро они сдадутся. Надо просто подождать…
Но дома не сгорали; на следующее утро они издевательски блестели своими мокрыми крышами. Жители дежурили на чердаках, тушили зажигательные пули. Да когда же это кончится, чёрт побери?!
Хмурым сентябрьским утром, в самую рань, когда всё тело ломит от холода и страшно хочется спать, объявили построение. Началась проверка наличия личного состава. Ничего хорошего это не сулило.
Справа от Акселя всегда становился толстый краснощёкий Ульрих. Он был по-крестьянски хитрым и добрым по-настоящему. На войне они крепко сдружились.
В Белоруссии в поле Ульрих нашёл абсолютно белого жеребёнка, альбиноса. Жеребёнок безжизненно висел на колючей проволоке. Он запутался, и довольно давно, потому что подыхал от жажды и голода, и весь был искусан мухами. Ульрих разрыдался (ей Богу!), осторожно вытащил его и выходил. Он прошёл с Вальтером (так он назвал своего коня) до самого конца. Не до конца войны, конечно…
Никогда бы Ульрих не причинил страданий животному. Аксель недоумевал: разве может человек, нежно любя животных, хладнокровно убивать себе подобных? Ну и пусть они отличаются от тебя. Разве самый захудалый человечишка не лучше самого распрекрасного жеребца? Не может же конь всерьёз конкурировать с человеком!
Конь Вальтер и обер-ефрейтор вермахта Ульрих Гёпнер погибли в один день. И коня, и его хозяина убило осколком.
…Стоя перед длинной шеренгой солдат, с утра пораньше офицер пролаял:
– Гёпнер!
– Я! – радостно гаркнул Ульрих. Он был бодр и свеж, потому что вставал по привычке в пять утра – скотину кормить. Вальтера. Конюха не подпускал к нему. Мотоцикл свой он содержал в порядке, но Вальтера любил больше. Потому что Вальтер – живой.
–Дерингер!
–Я! – отозвался сонный Аксель. И тут же проснулся, услыхав рявкающий голос командира:
– Сегодня в семь часов утра наша рота при поддержке артиллерии и авиации переходит в наступление с целью захвата Ленинградского гарнизона.
И Ульрих, и Аксель, – оба, как по команде, повернули головы в сторону Ленинграда. Чёртов Ленинград, он был совсем близко! Он лежал у них в ногах, как мёртвый, и яростно плевался свинцом.
Как назло, хлынул ледяной ливень. Он больно хлестал по лицу острыми, как стекло, каплями. Под ногами мигом захлюпала жидкая грязь, с глиной пополам. Проклятые русские! Давно бы сдались, и делу конец! Молниеносно, в тот же день, он вернулся бы в Дрезден, к Марте и к малышу. Их малышу. Марта ждёт ребёнка, а он плещется тут в грязи по горло!
Ульрих не спеша вынул бинокль и поднёс к глазам. Хозяйственный! Всё-таки хорошо, что они сдружились. С ним не пропадёшь.
В окуляры Ульрих ясно видел одинокий трамвай под номером двадцать восемь. Трамвай стоял, неприкаянный, на путях, на самой окраине истерзанного города. Ульрих опустил бинокль и восторженно затараторил:
– До Ленинграда рукой подать – три километра, а до Зимнего дворца – шестнадцать! Я видел его на открытках, такая красота! Варвары не могли, это точно немцы построили!
Но Аксель не разделял его восторгов. От страха у него подкашивались ноги. Сбежать? Куда там! Аксель бессильно опустил голову. Какая разница, как тебя убьют? Откажешься воевать – свои же и расстреляют. Как предателя. Уж лучше так… как героя.
Легко же быть дураком, позавидовал Длинный. Хотя без Ульриха он бы пропал, – он существенно облегчал фронтовую жизнь своей жизнерадостной болтовнёй, необоснованным оптимизмом и крепкой бытовой состоятельностью. У Ульриха водились и продукты, и коньяк, и даже модный одеколон – всё, что пожелаешь. Ульрих тем временем поднёс бинокль к глазам.