Вот что я писал мелом на доске моего сознания:
Я хочу, чтобы мне перестала сниться кровь.
Я хочу жить днями, а не ночами.
Я хочу, чтобы закончилась зима.
Я хочу быть карими глазами Рафаэля.
Я хочу быть синими глазами Адама.
Я хочу быть смехом Шарки.
Я хочу, чтобы Рафаэль жил.
Я хочу, чтобы Шарки жил.
Я хочу, чтобы я жил.
Я хочу быть музыкой мистера Гарсии.
Я хочу быть живым.
Я хочу быть собой.
6
Я вывалился из сна.
В своем сне я лежал на обочине дороги.
Лежал как сбитая машиной собака.
Я видел себя со стороны.
Я хотел очнуться — я, лежавший на обочине дороги. В голове билась мысль, что я лежу как мертвый.
Я все просил себя: вставай, вставай, вставай. И вдруг услышал голос Рафаэля:
— С тобой все нормально, Зак?
Со мной ничего не нормально.
Я не знаю, каково это — когда у тебя всё нормально. Никогда не знал и, может быть, никогда не узнаю.
Это слово, которое я использую, чтобы не говорить о том, что чувствую на самом деле.
Это слово, означающее, что я хочу сохранить свои секреты.
Внутри меня есть что-то, что убивает меня.
Внутри меня есть что-то, что хочет позволить тому, что убивает меня, завершить уже начатое. Кажется, я мог бы выйти в ночь и завыть как койот, привлекая монстра, приглашая его сделать со мной то, что он хочет. Кажется, я мог бы позволить буре внутри себя поглотить меня целиком.
Монстр, ночь и буря — они одинаковы. Он все хотят моей смерти.
— Ты в порядке, Зак?
Монстр. Ночь. Зима.
Монстр. Ночь, зима — они хотят моей смерти.
— Зак?
— Мне приснился кошмар, — прошептал я.
Как бы мне хотелось быть маленьким. Как бы мне хотелось, чтобы Рафаэль был моим отцом, чтобы он обнял меня и спел колыбельную, отгоняя прочь монстра.
Воспоминания
Адам смотрел на меня своими синими глазами, которые видели меня и в то же время не видели.
Сегодня в его глазах были видны зеленые крапинки. Они как осенние листья. Странное сравнение, когда на улице холод и небеса темны. Черные глаза мистера Гарсии темнее любой ночи, но почему-то я вижу в них небеса, и если бы ночь была цвета глаз мистера Гарсии, я бы никогда ее не боялся. Карие глаза Рафаэля, кажется, всегда улыбаются, когда он смотрит на меня и тепло со мной говорит. А какого цвета мои глаза? Я не помню. Я знаю, какого цвета глаза у Адама, Рафаэля, мистера Гарсии, но не знаю, какого цвета мои собственные глаза. Интересно было бы побывать на месте Адама или мистера Гарсии, или Рафаэля. Но я — это я. И взрослея, я все равно буду оставаться собой. Шарки сказал, что не доживет до возраста Рафаэля. А я доживу? Доживу? Доживу?
Адам не сводил с меня взгляда.
— Зак, ты в порядке?
— Да, — выдавил я.
— Куда ты мысленно ушел?
— В себя.
— О чем ты думал?
Мне не хотелось отвечать на этот вопрос, но я обещал, что не буду ничего скрывать, хоть и не рассказал ему о чтении дневника Рафаэля.
— Я думал о цвете глаз.
— Что именно?
Я пожал плечами.
— Ты думал о чьих-то конкретно глазах?
— О ваших, о глазах мистера Гарсии и Рафаэля.
Адам вопросительно поднял брови.
— И что же ты думал о наших глазах? — спросил он.
Я снова пожал плечами.
— Мне они нравятся.
— Чем? — улыбнулся Адам.
— Не знаю. Просто нравятся.
— Это потому что мы видим тебя?
Я не буду плакать, не буду.
— Наверное.
— Ты любишь нас, Зак?
Я не знал, зачем он это спросил и не собирался отвечать на этот вопрос, поэтому задал ему свой:
— Какого цвета у меня глаза?
— Ты не помнишь?
— Я не люблю смотреть на себя.
— Почему?
Думаю, он предполагал мой ответ.
— Наверное потому, что мне не нравится то, что я вижу.
У него стало странное выражение лица. Он некоторое время молчал, затем встал и позвал:
— Идем со мной.
Я вошел следом за ним в ванную комнату. В ней было зеркало. Адам встал позади меня, положил ладони мне на плечи и подтолкнул к нему.
— Какого цвета у тебя глаза, Зак?
— Странного.
— Они ореховые, — возразил он. — Иногда они темно-коричневые, иногда — ярко-зеленые. — Он улыбнулся. — Сегодня они зеленые.
— Зеленые, — повторил я за ним, взглянув на себя, и подумал о летней листве. Но сейчас ведь зима.
— Что ты видишь? — спросил Адам.
— Я не хочу смотреть на себя, — ответил я, отворачиваясь.
— Хорошо, — согласился он. — Но ты можешь мне сказать, почему?
— Потому что мне больно.
Его лицо стало печальным. Таким, как будто он сейчас заплачет.
— Тебе больно смотреть на себя?
— Да.
Мы вернулись к нему в кабинет. Я был рад, что здесь нет зеркал.
— Хочешь, я скажу тебе, что вижу, когда смотрю на тебя?
— Да, — ответил я, но боялся услышать ответ.
— Я вижу молодого человека, который пытается вспомнить каким он был. Молодого человека, которому очень больно. — Адам по-доброму смотрел на меня. — Кто-нибудь говорил тебе, что ты красивый?
Я отрицательно покачал головой.
— С чего кому-то говорить мне такое?
— Я задал другой вопрос, Зак.
— Ну хорошо. Я не помню.
— У меня появились некоторые предположения, Зак. Хочешь их услышать?
Я кивнул.
— Я предполагаю, что ты думаешь о моих глазах, глазах мистера Гарсии и глазах Рафаэля, потому что понимаешь то, что они тебе говорят.
— А что они мне говорят?
— Они говорят тебе, что ты красивый и замечательный молодой человек.
— Не говори так. Никогда не говорит так. — Я заплакал. Я плакал и плакал, и не мог остановиться. Когда я, наконец, успокоился, то не смел поднять головы.
— Посмотри на меня, Зак.
И я посмотрел. Посмотрел на него.
— Я вижу тебя, Зак. Ты это понимаешь? Я тебя вижу.
Я кивнул, но все равно не совсем его понимал.
— Когда тебе в последний раз кто-нибудь говорил, что любит тебя? — спросил Адам.
— Не помню, — ответил я. — Я этого просто не помню.
Глава 9
Причина, по которой я ненавижу зиму
1
Этим утром Шарки рассказал нам свою историю, и я весь день думаю о том, что случилось сегодня в группе. Это было что-то дикое. «Дикое» — единственное слово, приходящее мне сейчас в голову. Такое ощущение, что я пассажир в машине, которая мчится все быстрее и быстрее, а я вдруг вижу, что на водительском сидении никого нет. И понимаю, что разобьюсь.
Я мучаюсь, но не могу уснуть, а на улице такая холодрыга, что мне невыносима мысль о том, чтобы выйти на морозный воздух и пойти в курительную яму. Вот я и лежу с голосом Шарки в голове. Порой чужой голос в голове все равно что застрявшая в мозгах или сердце пуля — выберете, что вам больше по нраву. В любом случае ощущение такое, что ты сейчас истечешь кровью до смерти.
Шарки ведет себя агрессивно, но, кажется, я начинаю понимать, почему. Эта агрессия возникла не на пустом месте, и, будь я Шарки, я бы точно так же себя вел.
Но дело в том, что я совершенно растерян и не знаю, что будет дальше.
Произнеся с чуть ли не сладкой улыбкой «Время истории», Адам подмигнул мне, показывая, что дает мне сегодня поблажку. Он отвел от меня взгляд и посмотрел прямо в глаза Шарки. Я видел, что они встретились взглядами, и видел, что Шарки уже готов излить душу.
— Я родился… — начал Адам.
— Я родился в Чикаго, в Иллинойсе, — подхватил подачу Шарки, — у парочки родителей, которые привели бы в ужас даже гребаного Дракулу. — Шарки как всегда в своем репертуаре — раз уж начал, то начал. Он ненавидит своих родителей. Ненавидит брата и сестру. Если бы в его семье был кто-то еще, он бы и его ненавидел. Он хотел играть в бейсбол, но у его родителей были другие планы. Вместо бейсбола он играл на фортепиано. И на скрипке. — Понимаете, — продолжил он, — у меня не было семьи. У меня был неудачник-музыкант-отец, с горя занявшийся банковской деятельностью и проводивший половину времени в Лондоне на разных концертах. У меня была мама, половину своего времени распивающая сухой мартини в дорогущих ресторанах со своими подружками и временными любовниками, среди которых встречались экземпляры всего лишь ненамного постарше меня и ни черта не музыканты. У меня были брат и сестра, больше любившие деньги, чем родителей. И у меня была нянька, которую все называли au pair[5]. Я так понимаю, она должна была любить меня и учить итальянскому языку. То есть, родители для заботы обо мне выписали няньку из Италии. А когда я попросил собаку, мама сказала: «ни за что». Это были любимые слова моей матери: «ни за что». Чего у меня не было, так это того, что есть у большинства детей — родителей, которым не наплевать на меня. В восемь лет меня отправили в школу-интернат, потому что я расхерачил тонкой работы немецкую скрипку о столь же тонкой работы отцовское фортепиано.