— Мне не нравится Сюзан.
— Это правда?
— Она ненастоящая.
— Разве?
— Да стопудово. Она — белая женщина, помешанная на эзотерической херне. Меня не привлекают такие люди.
— Тебя не привлекают белые женщины?
— Ты меня понял.
Адам посмотрел мне в глаза.
— Нет, не понял. Объясни мне.
— Ладно. Она настоящая, но не в том смысле, в каком я понимаю это слово.
Адам кивнул. Таким, «я-тебя-не-понимаю» кивком.
— Могу я тебе кое-что сказать?
Понятное дело, у него и на этот счет имелась теория. Поток его теорий остановить невозможно.
— Конечно.
— Дело в том, что ты не доверяешь Сюзан?
— Я думаю, что эта ваша гимнастика — полная хрень.
— Почему?
— Не нравится она мне.
— И она не нравится тебе, потому что?..
— Потому что это хрень.
— Хорошо.
Мне не понравилось, как он сказал это «хорошо».
— А ты хоть знаешь, что это такое, Зак?
— Мне и не нужно этого знать.
— Что ты знаешь о психологических травмах?
— Ничего.
Адам посмотрел на меня с иронией — не мне его винить, я отвечал ему тем же.
— Есть теория, по которой дыхательная гимнастика помогает телу освободиться от психологической травмы. Это я упрощаю, но…
— Я охуеть в каком восторге, — грубо оборвал я его.
Адам ничего не ответил, просто смотрел на меня. Ненавижу, когда он на меня так смотрит.
— Слушай, Адам, это классно, что ваша дыхательная гимнастика помогает Шарки и Рафаэлю, но я не они, я другой.
— Неизлечимо уникальный.
— Что-то в этом роде, — улыбнулся я. Мне совсем не нравился этот разговор.
— Ты говорил с Рафаэлем об этой гимнастике? — Он знает, что помимо него я говорю на такие темы только с Рафаэлем. Знает, так зачем же спрашивает?
— Да, я говорил об этом с Рафаэлем.
— Ты думаешь, Рафаэль дурак?
— Ты прекрасно знаешь, что я думаю о Рафаэле и как к нему отношусь. — Я начинал злиться.
— Как ты относишься к Рафаэлю?
— Мне он нравится.
— Когда ты говоришь, что он тебе нравится, то что имеешь в виду?
— То, что он мне нравится.
— Как друг? Брат? Отец?
На черта он завел об этом речь? Вот теперь я реально разозлился — меня здорово выносил весь этот разговор.
— Рафаэль — мой друг.
— Рафаэлю пятьдесят три, тебе — восемнадцать.
— И что?
— Ты можешь представить себе, как проводишь с ним свое свободное время?
— Зачем мне представлять, я и так это делаю.
— А делал бы это, если бы вы жили не тут, а просто в одном городе?
— Не знаю. — Я взглянул на него, и мне не понравился его взгляд. Очень не понравился. — Слушай, Адам, к чему ты клонишь?
— Я предполагаю, что ты, может быть, видишь в Рафаэле отца?
Я предполагаю. Как же Адам любит эту фразу. Она означает, что у него уже готова теория. Ну да, а я прямо горю желанием услышать все его теории.
— Да ты что. — Я злобно уставился на него — меня выбешивал этот разговор. — Ты вообще в себе?
— О чем ты, Зак?
— Ты знаешь, о чем я, не строй из себя идиота, Адам. Меня это бесит.
— Почему ты злишься?
— Потому что.
— Потому что, что? Ты смотришь на меня так, словно хочешь ударить.
— Я не бью людей.
— Я так и не думал, но ты сильно на меня разозлился.
— Да, я злюсь на тебя. — Боже, как же у меня руки чешутся его ударить.
— Хочешь, я скажу тебе, что думаю об этом, Зак?
Я совершенно не хотел, чтобы он говорил мне, что думает об этом.
— Угу, валяй, — ответил я «иди ты на хуй» тоном, и мы обменялись насмешливыми улыбками.
— Хорошо, — сказал он. — Вот что я предполагаю, Зак. Я предполагаю, что ты любишь Рафаэля и хочешь, чтобы он был твоим отцом.
Я некоторое время молчал, потом заметил:
— У меня есть отец.
Теперь уже замолчал Адам — надолго. Он думал и думал. И хотя я был страшно зол на него, я видел, что он никак не может собраться с мыслями и что-то надумать наконец. Не знаю, что его так смутило.
— Ты разговаривал со своим отцом после того, как попал сюда?
Я отрицательно покачал головой.
— Почему? — прошептал он. Он очень осторожно подбирал слова, и это сбивало меня с толку.
— Не знаю, — ответил я.
И мы уставились друг на друга.
— Твой отец жив? — спросил он. В его глазах читались доброта и теплота, и я не выдержал и отвернулся.
— Не знаю, — признался я. И начал плакать — не знаю, почему.
Адам молчал, давая мне выплакаться.
— Ладно, — сказал я. — Я схожу. Схожу к Сюзан. Я сделаю это. Можем мы больше об этом не говорить?
Он улыбнулся. Боже, его улыбка переворачивала мне душу.
— Ты не обязан делать то, чего не хочешь.
— Я сказал, что схожу.
— И при этом ты злишься.
— Я не злюсь. Нет. Мне просто нужно покурить.
Снова улыбнувшись, Адам посмотрел на часы.
— У нас с тобой еще двадцать минут. Тебе что-нибудь снится?
— Да. — Я с радостью уцепился за другую тему разговора. Только бы не говорить о дыхательной гимнастике, только бы не говорить о Рафаэле, только бы не говорить об отце. — Да, я всегда вижу сны.
— Хочешь поговорить о каком-нибудь из них?
— Хочу.
Мы оба рассмеялась. Боже, Адам никогда не угомонится.
— Мне снился монстр Рафаэля.
— Монстр Рафаэля?
— Да, он присутствовал в моем сне.
— И что он делал?
— Проводил в нем свое свободное время.
Адам посмотрел на меня «умничаешь, да?» взглядом.
— Мне было страшно.
Он кивнул и признался:
— Мне тоже снятся плохие сны.
— И монстры?
— Можно и так сказать, — улыбнулся он.
Мне очень нравится улыбка Адама — она настоящая.
— Без шуток, Адам. Тебе когда-нибудь снился монстр?
Он серьезно посмотрел на меня. Очень, очень серьезно.
— Да, Зак, мне снились монстры.
В эту минуту я оценил то, что требуют на терапии от нас — честность. Адам — мой психотерапевт, и он со мной действительно честен. Он совершенно прав насчет Рафаэля, и мне тошно от этого. Я действительно люблю Рафаэля, так почему же так разозлился, когда он спросил о моих чувствах к нему? Я действительно хочу, чтобы он был моим отцом. Но в душе я вечно мечусь — в какие-то дни хочу, чтобы Рафаэль был моим отцом, в какие-то — чтобы моим отцом был Адам. Да, да, я знаю, что это все нездоровые мысли.
3
Несколько вечеров назад Рафаэль в нашей комнате рисовал картину. Все что нужно для рисования он накупил в художественном магазине в один из еженедельных выездов из центра. Этот парень умеет рисовать. Он терпелив и может часами корпеть над картиной. Никогда не видел никого, кто мог бы так сосредотачиваться над чем-то. Я его и спросил:
— О чем ты думаешь, рисуя?
— Не знаю, Зак. Я рисую не думая. Когда ты только начинаешь рисовать… — он ухмыльнулся, замолчав, и поправил сам себя: — Когда я начинаю рисовать… — Он так и не закончил свою мысль, мы оба покатились со смеху и никак не могли перестать смеяться. Я серьезно — мы с ним заливисто хохотали. В этом не было ничего смешного, но мы ухохатывались — в нас умещалось слишком много чувств, с которыми мы не знали что делать, которые перемешались внутри нас в один сплошной клубок и требовали, чтобы мы отделили их одно от другого, — поэтому порой мы просто… смеялись.
Когда мы просмеялись, Рафаэль сказал:
— Понимаешь, рисование иногда похоже на смех. Дело не в технике и даже не в навыках. Ты можешь учиться рисованию, но так и не стать художником. Можешь заучить наизусть цветовую палитру и знать, как правильно смешивать цвета, но так и не стать художником. — Он кивнул. — Да, думаю, так оно и есть. Для меня. Я не художник, Зак. Просто внутри меня хаос, и я не могу с ним жить. Я пытался пить. Я испробовал много чего, и большинство из этого меня убивало.
Я подошел к нему и взглянул на картину. На заднем плане притаился монстр, на переднем — книги, колосистое поле, лицо мужчины, древнего как сам бог, пылающие небеса и разрозненные буквы, стремящиеся стать словами. Все это напомнило мне музыку, трубу мистера Гарсии.
— Тебе больно рисовать это, Рафаэль?
— Чертовски больно.
— Тогда зачем ты это делаешь?
— Могу я тебе кое-что сказать?
— Всё что угодно. — Мне хотелось сказать этим: расскажи мне всё, абсолютно всё. Хотелось закричать, что иногда я читаю его дневник. Меня мучило то, что я не могу ему в этом признаться. Я боялся, что он возненавидит меня за это. Я бы на его месте так и сделал. Правда. Я же сам себя ненавижу за это, так почему бы и ему не возненавидеть меня?
— Мне было больно почти всю мою жизнь. Я пытался делать вид, что это не так. Я даже сам поверил в собственную ложь. Я лгал всю свою жизнь, Зак, в попытке убежать от этой боли. Ужасный способ жить. Пусть лучше мне будет больно.