Читать интересную книгу Ужас глубин - Карен Трэвисс

— Я отнесу сообщения от родственников в казармы, — пообещал Хоффман. Гарнизон в Кузнецких Вратах был невелик, около ста мужчин и женщин, — батарея Артиллерийского дивизиона принца Озора, два взвода из Двадцать шестого КТП и отряд Инженерных войск из Эфиры. — Мне нужно размяться.

Он позавтракает со своими людьми. Приличной офицерской столовой здесь не было, просто комната в штаб-квартире, где он жил, и они часто ели в каком-нибудь местном баре из тех, что нравились Сандеру. Хоффману не хватало компании сержантов. Отсутствие общения с солдатами принесло одиночество.

Солдаты были расквартированы в нескольких зданиях, некоторые — в настоящих казармах в дальней части крепости, некоторые — в цокольном этаже огромных казематов. Кузнецкие Врата были вертикальным сооружением — они расширялись не в стороны, а в глубину, на скале располагалась лишь небольшая часть помещений, а туннели и подвалы были врезаны в гору, которая и без того была изрыта естественными пещерами и расселинами. Здесь имелась даже подземная река, которая уходила с поверхности в десяти километрах от крепости. Хоффман не любил подземный мир, царивший там запах сырости, грибов и плесени. Но когда он вошел в небольшую столовую на главной батарее, волшебные ароматы яичницы и местной колбасы заглушили все остальное.

— Здесь, внизу, безопасно, как дома, сэр, — произнес Падрик Салтон, отодвигая для него стул. — Хотите сэндвич с жареным яйцом?

— Это похоже на гроб, черт бы его драл! — пробормотал Хоффман и положил посредине стола стопку бумаг. — Это почта. Ах да, я съем ваше варварское лакомство, рядовой. Спасибо.

Салтон — все называли его Пад — был родом с Южных островов, и он стряпал тамошние странные блюда, но Хоффман не жаловался. Пад не готовил пищу аборигенов из фруктов, неизвестных корней и козлятины. Он был потомком северных колонизаторов. Но он впитал в себя понемногу от обеих культур. Его северный сэндвич с яйцом был приправлен огненными специями островитян, а его бледное веснушчатое лицо покрывали голубые племенные татуировки. Хоффмана это зрелище завораживало, и он каждый раз ловил себя на том, что пялится на солдата. На темнокожих туземцах татуировки смотрелись вполне естественно, но выглядели зловеще на лице, обрамленном рыжими волосами.

Дело было не только в резком цветовом контрасте. Это было предупреждением о том, что Пад был представителем островной культуры и прекрасно владел тамошними методами ведения войны.

Сэндвич оставил незабываемое впечатление. Перед глазами у Хоффмана все поплыло, как будто он вдохнул слезоточивого газа. Показались солдаты из отделения Пада и уселись за завтрак, состоявший из хлеба, яичницы и соуса; этот ритуал был с точностью до минуты приурочен к семичасовым новостям по радио.

— Девяносто процентов скуки и десять процентов жуткого страха, — заговорил сержант Бирн.

— Не девяносто, а девяносто девять процентов, — поправил его Пад. — А может, и все сто.

Хоффман жевал молча, размышляя о том, что их смущает присутствие офицера, который совсем недавно был одним из них. Его также терзало неотвязное чувство вины из-за того, что он прохлаждается здесь, в то время как большая часть Двадцать шестого полка — его товарищи, его друзья — сражается в кровопролитных боях на западной границе.

Он подумал: «Интересно, а где сейчас Берни Матаки? У нее тоже были племенные татуировки. Но не на лице. Она говорила, что в их племени такого не делают».

На заднем плане бубнило радио. Сигнал из далекой Эфиры был слабым, но люди все равно были рады слышать голоса, говорящие на родном языке. Они знали также, что их семьи там, дома, сейчас слушают первый утренний выпуск новостей. Это в каком-то смысле объединяло их с родными.

Маргарет пообещала ему тоже слушать новости. Хоффман закрыл глаза и попытался представить себе, как она истолкует слова диктора. У нее всегда было что сказать на этот счет, и она испытывала мало уважения к политикам. Ему нравилось это в женщине.

Трескучий голос, читавший утреннюю сводку новостей, принадлежал молодому человеку:

— «Президент Васгара Илим получил вотум недоверия после того, как его администрация отказалась одобрить поправки к бюджету, предложенные оппозиционной партией „Единство“. А тем временем на южной границе Васгара возникли противоречия с СНР по поводу поставок газа…»

— Надеюсь, они в состоянии оплатить счета за Имульсию, — заметил Пад. — Иначе нам придется отправиться туда с большим-пребольшим гаечным ключом и перекрыть трубопровод.

Все рассмеялись, и Хоффман поднялся, чтобы самому пожарить еще яичницу. Жизнь продолжалась. Люди оплачивали счета, получали письма. После шестидесяти лет сражений война стала чем-то нормальным, стабильным, предсказуемым, и все жители Сэры — и те, что были вовлечены в конфликт, и те, что изображали нейтральных наблюдателей, — построили вокруг нее свою новую реальность. Хоффман и сам не знал, что за этим скрыто — стойкость и умение переносить трудности или просто ограниченность и тупость.

И все равно ему хотелось сейчас оказаться на западной границе. Сидение на заднице сводило его с ума. Он вернулся на свое место и вдруг заметил, что единственным, кто не получил писем из дому, был Сэм Бирн, сержант его взвода.

Бирн практически забыл родину и уже привык считать своим домом Анвегад. У него была подружка из местных, переводчица, служившая в штабе. Она была симпатичной, типичная уроженка Кашкура — темные глаза, оливковая кожа. Сорая? Шерая? Хоффман забыл имя. Бирн был холостяком, и Хоффман не собирался вмешиваться в это дело. Черт побери, в уставе не было ни строчки насчет того, что солдатам запрещены отношения с местным населением.

Ведь, в конце концов, здесь больше нечего было делать, кроме как обслуживать батареи.

— Кто-нибудь хочет еще яичницы? — спросил Пад.

Поместье Фениксов, Академия восточной баррикады, Хасинто

Адам Феникс всегда старался собирать вещи в одиночестве, чтобы не расстраивать Элейн.

Нет, она прекрасно понимала, что он обязан уезжать; просто ему казалось, что ей невыносимо смотреть, как он готовится к отъезду. Она была не из тех, кто демонстрирует свои чувства, так что он не видел ни слез, ни сцен. Она просто напускала на себя отстраненный вид и очень медленно поворачивала голову, словно, вообразив себе самое худшее, отводила взгляд от ужасного зрелища.

А сейчас ему пришлось запереть дверь в спальню, потому что их сын был уже достаточно большим и понимал, куда уезжает папа, и расставание огорчало его. Маркусу скоро должно было исполниться пять. Он уже научился стучать в дверь и ждал после этого несколько секунд, но потом все равно отворял сам.

Пора Маркусу привыкать к расставаниям. Через несколько недель ему предстоит отправляться в школу, а это будет посерьезнее, чем смотреть, как отец снова собирается на фронт. Адам сложил последнюю пару носков, запихнул их в оставшееся свободное место и застегнул молнию. Упаковывать вещевой мешок — это целая наука. И он освоил ее в совершенстве. Он захватил с собой все необходимое, не взял ничего ненужного, нигде мешок не оттопыривался, и никакой предмет острым углом не впивался в спину.

В поведении Элейн был смысл. Это действительно походило на последнее прощание. Каждый раз.

Он отпер дверь и спустился по лестнице, скользя рукой по длинным отполированным перилам и чувствуя на себе пристальные взгляды нескольких поколений Фениксов, изображенных на портретах. Если кто-то думал, что Адам привык к этим портретам настолько, что уже не замечал их, то он ошибался. Слишком часто встречался ему этот непреклонный взгляд синих глаз. Адаму говорили, что у него тоже такой взгляд, но ему от этого было не легче. Портреты ожидали от него, что он будет вести себя как герой.

«Наверное, стоит подарить их Национальной галерее Тируса. Отец уже не сможет мне помешать».

Адам переходил из комнаты в комнату в поисках Элейн. В огромном доме всегда было трудно найти друг друга. Звать жену по имени казалось ему вульгарным; он практически слышал голос отца, повторявшего, что только рабочие и клерки повышают голос и единственное место, где человеку позволено кричать, — это поле боя.

«Теперь это мой дом. Но отец все еще командует здесь, хотя его уже нет в живых».

Он нашел Элейн за рабочим столом; она что-то быстро писала. Она даже не подняла головы при его появлении:

— Еще пару минут, дорогой…

«А я-то, дурак, думал, что ее расстроит вид моего вещевого мешка…»

Адам так и не понял, была ли эта холодная отстраненность способом смириться с расставанием или жена действительно забывала об окружающем, когда работала. Она не любила отвлекаться.

— Где Маркус? — спросил он.

— В библиотеке.

— Ему четыре года. Сегодня прекрасный день. Почему он не играет в саду?