пространства и спрашивая: «Чего хочет дом, что он хочет сказать?»[106] Ответ можно расслышать в том, что в конечном счете выплеснется наружу в форме
возражения, которое превращает предложенную Аккончи версию домашней жизни в беглый звук.
Ориентируясь на достижение спокойной среды, дебаты вокруг шумового загрязнения и связанных с ним правовых норм, касающихся стандартов здравоохранения, как правило, отражают конкретные моральные режимы, которые определяют отклоняющееся поведение как по сути своей неуместное; будучи гражданским проектом, строительство более тихих районов частично располагает шум на стороне нарушения, связывая открытость, несогласие и социальные различия с формами аудиального избытка и раздражения. Поэтому для того чтобы минимизировать, устранить и ограничить звуковые силы, вибрации и утечки, дом и связанные с ним окрестности изолируются от другого, и тем самым представления о тишине укладываются в рамки поддержания домашней стабильности. Несмотря на то что тишина способствует вдумчивому поиску более гуманной звуковой среды, она парадоксальным образом снабжает механику социальных ценностей словарем контроля и принуждения. От страха заражения, девиантного поведения и физического ущерба до стремления к коммуникативной ясности, тишине и покою – акустический горизонт дома раскрывается как игра противоречивых эмоциональных, психологических и социальных регистров, разыгрываемая внутри, вокруг домашней жизни и на ее фоне. Необходимо расслышать в поэтической полноте башляровских образов дома – этого дома грез наяву – вытесненную борьбу, которая превращает его в юдоль подростковой тоски, домашнего насилия и бессонных ночей. «Говорящий дом» Аккончи дополняет домашнее воображение аудиальным разрывом, исполняя шум, столь ценимый Серром как начало и трансформация.
Тюрьма
Если рассматривать тишину и шум как пространственные и этические силы, то можно услышать, как они вводят в игру экономию власти, помещая понятия сообщества, закона и его нарушения в аудиальный регистр. При этом они также выдвигают на передний план вопрос о жилище. Располагаясь на фоне домашней жизни, тишина и шум очерчивают обмены, которые происходят между внутренним и внешним, внося вклад в социальное равновесие и возникновение сообщества. Чтобы расширить эту констелляцию – этот территориальный антагонизм, – я хочу подробно остановиться на тишине, поскольку она влияет на другие инстанции проживания или управляет ими. Исходя из этого, я надеюсь внести свой вклад в критические дебаты вокруг шума.
Как видно на примере пригорода, тишина распространяется в качестве проектируемого ограничения, поддерживая развитие «позитивного сообщества»: необходимо не только обеспечивать тишину, но и препятствовать вредоносному воздействию шума. Отделять, выдворять, сдерживать… Такие операции, в свою очередь, можно наблюдать в тюремном учреждении.
История тюрем высвечивает ряд политических, социальных и моральных ценностей. Эти ценности находят воплощение в технологическом регулировании тела заключенного и связанной с ним пространственной ситуации: тюрьма – это сложный аппарат для воздействия, контроля, наказания и реабилитации преступного тела; посредством такой механики она конкретизирует формы, в которых закон и преступление встречаются, переплетаясь в сложной хореографии контролируемых и просчитанных движений.
В своем бесценном исследовании тюрьмы Мишель Фуко подробно описывает эту дисциплинарную функциональность, узнавая в ней глубинную разработку более широкой системы. «Тюрьма всегда была частью активного поля, где в изобилии множились проекты переустройства, эксперименты, теоретические дискурсы, личные свидетельства и исследования»[107]. Такая непрерывная работа и переделка показывают, что тюрьма – это проект, связанный с историей механистической рациональности, присущей тюремному заключению, и самим вопросом социального порядка. Тюрьма, предвосхищая преступность и социальный разрыв, в значительной степени выражает элементы конкретного социального порядка, законодательно закрепленные в суде и артикулированные в пространстве. Тюрьма выдвигает на первый план всю интенсивность идеологической механики, действующей через «вседисциплинарное» подчинение.
Развитие американской тюремной системы, например, изобилует реформами, направленными на заботу о теле преступника посредством структур, которые инициируют преобразование времени в производительный труд. При этом тюремная реформа – это бесконечный сценарий, направленный на противодействие превращению жизни за решеткой в питательную среду для преступности и создающий пространство, которое парадоксальным образом способствует развитию преступного сообщества. Для этого тюрьма должна точно измерять и контролировать степень, в которой заключенные не только превращаются в социально упорядоченных индивидов, но и, что важно, вступают во взаимодействие, обмениваются информацией и культивируют преступные связи. Будучи местом заключения, тюрьма, таким образом, производит отделение на нескольких уровнях: отделяя преступников от общества в целом, отделяя преступников внутри самой тюрьмы в соответствии с рангом преступления и, наконец, отделяя заключенных друг от друга на уровне камер и на индивидуальном уровне. Эта перспектива в конечном счете привела к созданию системы одиночных камер, разработанной в 1770-х годах в США и основанной на убеждении, что преступность можно строжайшим образом контролировать, изолируя заключенных друг от друга.
Проект сегрегации заключенных друг от друга в отдельных камерах был инициирован в новопостроенной тюрьме Оберн на севере штата Нью-Йорк в 1817 году и учрежден специально в качестве средства контроля за распространением криминальной культуры. В то время как предыдущие модели тюремной архитектуры, особенно нью-йоркская тюрьма Ньюгейт, были спроектированы на основании общественных пространств (местоположение заключенных обычно определялось уровнем преступности), стиль Оберн полностью ограничивал возможности для взаимодействия в рабочее время, когда заключенные выполняли небольшие производственные или трудовые проекты. Даже эти большие помещения осматривались офицерами, которые стояли за стенами с прорезями, постоянно следя за заключенными. «Реформаторы из Оберна, по видимости, были мотивированы практичностью и страстью к созданию настоящей машины подчинения и самообеспечения обитателей тюрьмы»[108].
Однако физическая изоляция была не единственным средством сдерживания и контроля взаимодействий. В качестве следующего шага в 1821 году в Оберне была учреждена «тихая система», согласно которой надо было постоянно соблюдать тишину: между заключенными не должно было быть абсолютно никаких разговоров. Как с великим рвением заявили члены комиссии инспекторов тюрьмы:
Пусть самые закоренелые и повинные уголовники будут замурованы в одиночных камерах и темницах; пусть у них будет чистый воздух, здоровая пища, удобная одежда и медицинская помощь, когда это необходимо; пусть они будут отрезаны от всякого общения с людьми; пусть голос или лицо друга никогда не ободряют их; пусть они бродят по своим мрачным жилищам и общаются со своими испорченными сердцами и нечистой совестью в тишине и размышляют об ужасах своего одиночества и чудовищности своих преступлений, не надеясь на прощение[109].
Тишина в этом отношении функционировала как абсолютная форма надзора, контроля и изоляции, не просто удерживая преступное сообщество за стенами, но и помещая его в полностью ограниченную среду. По ночам охранники в носках ходили по тюрьме, прислушиваясь к любому тайному шепоту, приглушенному бормотанию или едва различимому шуму среди заключенных – в абсолютно тихой обстановке тюрьмы офицеры могли услышать даже самые