это смотрит…
– Сволочь… Сволочь.
Кажется, то, что убило взрослого Беляева, задело и его тоже.
Витька скомкал мокрый лист, кинул в корзину, наконец попал. Посмотрел на свои ладони в красных разводах и сразу пошёл к раковине, начал мылить руки. Скомканный листок потихоньку разворачивался, как бутон опасного цветка.
Витька мылил совсем чистые ладони. Шептал теперь:
– Нет, нет, нет…
Красное на белом – кровь на обоях. Красное на чёрном – кровь на рукаве куртки. На полу, на ковре, на руках… Витька смотрит на бумагу. А видит – себя мёртвого. Взрослого себя, который должен был протянуть ещё лет пятнадцать. Фигово, но прожить.
Это Витька его убил? Почему так произошло? Как теперь жить дальше? И будет ли вообще это «дальше»?
Дверь открылась, вошла Долька, прошмыгнул Беляк.
– Ты как тут? – Долька, наверное, смотрела на коробку с мокрыми красками, на разбросанные листы.
Витька молчал. Кота разглядывал. Сейчас, когда Беляка помыли и расчесали, стало видно, что он очень старый.
Когда Витьку в НИИ забрали, Беляк был совсем молодой, почти котёнок. А теперь вон какой… Это ему сколько получается? Восемнадцать лет? Двадцать? Коты вообще столько живут? А на планетке же время другое, тут никто не растёт. Но и не старится тоже. Значит, кот здесь будет всегда.
– Витя, ты в порядке?
Витька обернулся, уставился вдруг на Долькину грудь под футболкой. Будто не понимал, что это такое. И реально, что ли, Долька к нему этой штукой прижималась, когда ночью обнимала и успокаивала? Этими штуками! Они были не такие большие, как на его рисунках.
– Витя? Ты что, вообще не спал?
Он промычал чего-то. Типа сейчас ляжет… Прямо здесь. Даже зевнул. И снова начал смотреть… Так, будто он Дольку рисовать собрался. Она плечами пожала, лямку комбеза поправила и вышла в коридор.
Долька ничуть не изменилась. Это он, Витька, стал старше. Зачем-то. Почему-то.
Подошёл Беляк, начал мешаться, тыкаться мордой в локоть и плечо, требовать, чтобы Витька его погладил… Ну, чего тебе надо, Беляк? Пока Витька по коту скучал, он как-то забыл, что коты иногда лезут под руку, прямо под кисточку, лапами в акварель. Пришлось брать Беляка под пузо и выставлять в коридор, пока тот воду не опрокинул и в красках не перемазался.
На новом листке пролегли карандашные линии. Комната. Окно. Люстра. Фигура. Вторая фигура… Всё-таки старший Беляев в композиции разбирался куда лучше. А в отношениях между людьми?
Кисточка перестала так сильно дёргаться, линии получались ровнее. В коридоре раздавались голоса и пару раз мявкал кот, потом лифт загудел, кто-то тяжёлое потащил… Витька сидел, работал, не отвлекался. Старался ни о чём не думать, кроме рисунка… И проморгал тот момент, когда в мастерскую вошёл Вениамин Аркадьевич.
– А!
– Э?
Содержательная беседа.
8
Серый мокрый песок похож на свежий асфальт. Такой же гладкий и блестящий. Сперва по нему босиком странно идти, боишься обжечь ноги. Но на самом деле песок холодный. Пена – тяжёлая, бежевая. Как грязный снег. Ветер сдувает её с волн, носит по мокрому песку. Кажется, это сугробы на асфальте тают. Если долго смотреть на закатное солнце, а потом обернуться, холмы будут чёрными. Трава и низкий кустарник словно из чёрной бумаги вырезаны и на лист оранжевый наклеены. Фигурки тех, кто на холме, тоже чёрные. Хотя на самом деле у всех цветные куртки.
Долька не оборачивается. Идёт вперёд. Иногда отскакивает от волн, иногда, наоборот, суётся поближе к брызгам.
Мокрые джинсы похожи на рыцарские доспехи. Тяжёлые и царапаются. Солнце совсем созрело. Скоро упадёт за горизонт. Через четверть часа навалится темнота. Можно будет вернуться.
Долька не заблудится. С минуты на минуту костёр запалят, его будет видно издали. Если не подходить к огню близко, никто не увидит её лицо. Впрочем, сейчас глаза у всех слезятся – ветер, закат. Долька отворачивается от солнца, смотрит в будущую ночь. В синеве много звёзд. Больше, чем в московском небе. И они немного другие. Знакомые созвездия перевёрнуты вверх ногами, расстояние между звёздами искажено. Как на чертеже, где не соблюдены пропорции.
Вениамин Аркадьевич называл такие рисунки «плюс-минус трамвайная остановка». Это когда объяснял про устройство планетки. Про то, почему здесь велосипеды летают. То, что эту штуку придумали, когда планетка была военным полигоном, Веник, конечно, вслух не говорил. Но так подбирал слова, что самому можно догадаться, если ты не совсем идиот.
Он всегда интересно объяснял, Вениамин Аркадьевич. И если бы сейчас с ними полетел, то тоже бы говорил – про звёзды, или про море, или про что угодно. Но он дома остался, с Беляевым. Дольке кажется, Веник их всех специально на пляж так срочно погнал, чтобы ему с Витькой никто не мешал. И, если совсем честно, ей так лучше. Видеть его не хочется. Вообще никогда в жизни. Веника, не Витьку.
Долька оставила рюкзак у базы, на взлётно-посадочной, первая спустилась к прибою. И шла по песку, долго-долго, пока мысли не кончились…
Солнце растаяло за горизонтом. Оно было такое красное, что непонятно, почему не шипело в воде. Пора обратно. Долька замерла на месте. Ноги провалились в мокрый песок по щиколотку. Прибой теребит штанины, хочет играть. Волны совсем холодные. Дольке кажется, что она не на берегу моря, а на развилке трёх дорог. Как будто впереди большой камень и на нём надпись: «Долорес – дура». А надо, чтобы было написано про их будущее.
9
Планетка – маленькая. Женька не знал, сколько времени прошло – час, два? – а он снова был на базе, на том самом месте, где ночью сидел с Максимом, слушал море и думал, что у него всё хорошо. По крайней мере, сейчас казалось, что он тогда так думал.
Женька не очень помнил, как он сюда попал. Такое уже бывало – в школе, в любой из четырёх. Когда обидят так, что всё, кажется, больше уже не выдержишь. И ты куда-то идёшь и что-то делаешь, сам толком не понимаешь, как, что, куда, зачем… Вроде только что в классе был, возле своей парты, по которой размазали какую-то дрянь, а теперь стоишь, давясь слезами и тошнотой, под лестницей. Или в раздевалке. Или в коридоре чужого этажа. Как здесь оказался, что по пути успел сделать, сколько времени прошло – без понятия.
И тут тоже… Женька почти не помнил, как и когда он вскочил на велосипед. И как в воздух поднялся. А когда дошло, где он и что он делает, – всё уже, летел, нормально так, высоко. Внизу были сосны. Потом холм. Потом опять сосны… Женька засмотрелся, забыл педали крутить, велосипед стал снижаться. И можно было разглядеть тропу… И лететь потом дальше, сверяясь с ней, как со стрелкой компаса, ни о чём не думая и не боясь – ни высоты, ни падения. Сказали же, что он