Потом начали бить большие часы и сразу же затрезвонил колокольчик: это означало, что мистер Лилли зовет мистера Пея, чтобы тот отвел его спать, а мисс Мод зовет меня – чтобы я ее уложила.
Я снова чуть не заблудилась на черной лестнице, но, несмотря на это, Мод встретила меня ласково:
– Это вы, Сьюзен? Вы куда расторопнее, чем Агнес! – И улыбнулась. – И красивее. Мне кажется, рыжих красавиц не бывает. А как по-вашему? То же самое с блондинками. Мне так хочется, чтобы у меня были черные волосы, Сьюзен!
За ужином она выпила вина, а я – пива. Думаю, обеим слегка ударило в голову. Она поставила меня перед большим серебристым зеркалом, что висело над камином, и притянула мою голову к себе, чтобы сравнить цвет волос.
– У вас темнее, – сказала она.
Потом мы отошли от камина – мне предстояло переодеть ее в ночную сорочку.
Это, доложу вам, вовсе не то же самое, что раздевать кухонный стул. Она стояла, дрожала мелкой дрожью и покрикивала:
– Быстрее! Я замерзну! Боже мой, скорее!
Потому что в спальне гуляли сквозняки, как и во всем доме, и, когда я дотрагивалась до нее холодными пальцами, она дергалась. Однако вскоре пальцы мои согрелись. Раздевать даму – нелегкая работа. Корсет был высокий, со стальной прокладкой, талия у нее, как я уже говорила ранее, была тонкая: именно о таких девичьих талиях врачи говорят: «Свидетельствует о чрезмерной болезненности…» Кринолин был сделан из пружин. В волосах, под сеткой, обнаружилось полдюжины шпилек да вдобавок серебряный гребень. Нижние юбки и сорочка были миткалевые. Однако дальше, под всей этой одежкой, она оказалась гладкой и мягкой, как масло. Даже, по-моему, чересчур мягкой. Я представила, какие на такой коже могут быть синяки. Она была как омар без панциря. Пока я ходила за ночной сорочкой, она стояла не шевелясь, в одних чулках, руки над головой, глаза закрыты. В какой-то миг я обернулась и посмотрела на нее. Она меня совсем не стеснялась. Я увидела грудь, живот, пушок и все остальное – пушок был коричневый, как у утки, – если не считать этого пушка, вся она была белая, как статуя в парке. Казалось, вот-вот засияет.
Но опять же это была не обычная бледность, она настораживала, и я вздохнула с облегчением, когда удалось наконец прикрыть ее наготу. Убрала платье в шкаф и плотно прижала створку. А она сидела и ждала, позевывая, когда я начну расчесывать ей волосы.
Волосы у нее были роскошные и очень длинные. Я расчесывала их, перебирала и мысленно прикидывала, сколько такие могут стоить.
– О чем вы думаете? – спросила она, глядя на меня в зеркало. – О своей прежней госпоже? Какие у нее были волосы, красивее моих?
– Да нет, жидкие были, – отвечала я. А потом мне стало жаль бедную леди Алису, и я добавила: – Зато она красиво ходила.
– А я красиво хожу?
– Да, мисс.
И это была правда. Ножка у нее была маленькая, лодыжки тонкие – как и талия. Она улыбнулась, как прежде, когда сравнивала цвет волос, и теперь решила сравнить наши ноги – и велела мне поставить ногу рядом.
– У вас почти такая же маленькая, – сказала она великодушно.
Потом улеглась в постель. Сказала, что не любит лежать в темноте. Рядом с подушкой у нее стояла тусклая лампадка с жестяным абажуром, как у старого сквалыги, по ее просьбе я зажгла ее от своей свечи, занавеси вокруг кровати она связывать не разрешила – велела лишь чуть-чуть задернуть их, чтобы ей было видно комнату.
– Вы ведь не станете закрывать дверь, не станете? – сказала она. – Агнес никогда не закрывала. Когда вас не было, Маргарет сидела тут на стуле, и мне это не понравилось. Я все боялась, что засну и во сне начну ее звать. Маргарет, когда дотрагивается, то щиплется. У вас, Сьюзен, тоже сильные руки, как у нее, только они у вас нежные.
Говоря так, она протянула руку и положила ее на мою – и я вздрогнула, почувствовав лайку на своей коже: оказалось, она успела сменить шелковые перчатки на белые. Потом она убрала руки под одеяло, я пригладила его сверху и спросила:
– Теперь все, мисс?
– Да, Сьюзен, – ответила она.
И повернула голову: ей не понравилось, что волосы попали под шею и щекочут ее: она откинула их назад, и длинные, как веревки, пряди зазмеились по подушке.
Когда я уносила свечу, ее словно волной накрыла темнота. Тусклый ночник хоть и горел, но толку от него было мало.
Дверь в свою комнату я оставила приоткрытой, и она подняла голову.
– Чуть пошире, – тихо попросила она, и я еще чуть-чуть приоткрыла дверь.
Потом провела ладонями по лицу. Итак, я в «Терновнике» всего лишь день, но каким же он оказался долгим! Руки мои ныли от тугих шнурков. Даже закрыв глаза, я видела крючки и петли. И сама разделась почти машинально – так намаялась с ее одежками.
В конце концов я села и задула свечу – и тут же услышала, как она шевельнулась. В доме стояла мертвая тишина: слышно было, как она приподнимает голову над подушкой, как ворочается в постели. Потом достает ключ, вставляет его в маленькую деревянную шкатулку. Когда щелкнул замочек, я встала. Я подумала: «Ну ладно, ты не умеешь вести себя тихо, но я-то умею. Я могу быть невидимкой, хотя ни ты, ни твой дядя об этом не подозревают». И, подкравшись к двери, заглянула в соседнюю комнату. Она сидела на кровати, держа на ладони портрет прекрасной дамы – своей матери. Мне было видно, как она подносит портрет к губам, целует и что-то тихо и печально бормочет, обращаясь к умершей. Потом со вздохом кладет медальон на место. Ключ от шкатулки она хранила в книге, что лежала на столике рядом с кроватью. Там-то я как раз и не догадалась поискать. Она закрыла шкатулку и бережно поставила ее на стол, провела по ней рукой, потом еще раз – потом юркнула за занавеси и затихла.
Я слишком умаялась за день, чтобы и дальше следить за ней. И пошла спать. В комнате моей темно – хоть глаз выколи. Я нашарила одеяло и простыню, кое-как натянула их на себя. И свернулась калачиком, холодная как лягушка, на узком ложе, на каком и положено спать всякой горничной.
…Не знаю, долго ли я спала. Не знаю, что за звук разбудил меня, только был он ужасен. Минуты две я сидела, тараща глаза, и все не могла понять, проснулась я или нет, до того было темно, и, только посмотрев на дверь в спальню Мод, я заметила там слабый свет, из чего заключила, что это не сон и что все это наяву. Мне казалось, что разбудил меня грохот или глухой стук, а потом крик. Но сейчас было тихо. Я вытянула шею, прислушалась – сердце у меня тревожно забилось, – и вдруг крик повторился. Это кричала Мод – тонким, испуганным голосом. Звала свою прежнюю горничную:
– Агнес! О Агнес!
Что я ожидала увидеть, когда вошла к ней, не знаю, – может, разбитое окно и грабителя, который схватил ее и норовит отрезать ей волосы. Но окно, хоть и дребезжало по-прежнему, было целехонько, и рядом с ней никого не было, а она, натянув на себя все покрывала, просунулась меж занавесками кровати, спутанные волосы упали на лицо. Какое бледное и страшное стало у нее лицо! Округлившиеся глаза казались черными, как косточки у груши.
Она снова крикнула:
– Агнес!
– Это Сью, мисс, – ответила я.
Она сказала:
– Агнес, вы слышали, там что-то грохнуло? Дверь заперта?
– Дверь? – Я посмотрела: дверь была заперта. – Здесь кто-то есть?
– Мужчина? – сказала она.
– Мужчина? Грабитель?
– У двери? Не ходите туда, Агнес! Я боюсь, он вас схватит!
Она боится. Похоже, страх ее передался и мне.
– По-моему, никакого мужчины здесь нет, мисс, – сказала я бодрым голосом. – Дайте-ка я свечку зажгу.
Вам приходилось когда-нибудь зажигать свечу от ночника под жестяным абажуром? У меня никак не получалось уловить фитилек, а она все звала и звала свою Агнес. У меня так дрожали руки, что даже свечку ровно держать не могла.
Я сказала:
– Не надо кричать, мисс. Нет здесь никого. А если и есть, я позову мистера Пея – он придет и поймает его. – И взяла в руки ночник.
– Оставьте свет! – тотчас закричала она. – Умоляю, оставьте свет!