Читать интересную книгу Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Вот и пройдена легко и незаметно грань достоверности: мимесис больше не означает подражания реальности, поскольку нет такой реальности, где рыбы превращаются в жаб, а потом оказывается, что жабы наделены пейсами, немедленно превращающими их в персонажей редко цитируемой редакции гоголевского «Тараса Бульбы» (откуда и казаки, конечно). Дальше – больше: никакой грани между водой и сушей, оказывается, не существует, ихтиологическая сновидческая явь застит контуры жизни, привычные для приматов и гоминидов:

За скользкой подводною глыбой, за гранью поверхностных вод,Где плавает черная рыба, где белая рыба плывет,В накатанных водных просторах, меж ребрами материковСтоит неразборчивый шорох от всех корабельных винтов…

Но (шутки в сторону!) у этих фантасмагорий есть ясный подтекст: наше общее прошлое, скажем еще более прямо – советское былое бытие. Там полагалось покорять пространство и время, воспевать первокосмические успехи родины, а также провожать сверстников за туманом, на целину и в китобойные моря. Прошлая страна, как затонувший остров-материк, оставила в контуре сознания современников свой исчезающий, но четкий по периметру след, простирающийся по всем больше не существующим границам.

От Китайской стены до Золотых воротЗолотистый плод, солнечный оборот,И когда, прищурившись, смотришь на облакаИли чуть повыше, можно увидеть, какЗолотой Гагарин махнул крылом и исчезВ голубой глазури потрескавшихся небес.

Именно в этой полустертой, но стойкой стране почившего духа и живут на равных основаниях человечьи и океанские народы, продолжая многим неслышный разговор:

Или вот: приполярный свет, зеленый лед,На китобазу опускается вертолет,И, стерев ладонью изморозь над губой,Фотокору, гордясь собой, позирует китобойИ не слышит, как в водной толще печальный кит«Отпусти народ мой» впотьмах ему говорит,В ледяной шуге, ворочая в горле ком,Указуя ввысь окровавленным плавником.

Мария Галина предлагает читателю баллады-палимпсесты, напоминающие по стилистике прозу фэнтези, в особенности ту ее разновидность, которая связана с альтернативным пониманием истории. Одна реальность то и дело накладывается на другую – даже если забыть на минуту, что сама Галина пишет фантастическую прозу, параллели с миром фэнтези никуда не исчезнут. Для превращения привычного в магически-чудесное (или опасное, угрожающее) не нужны никакие инопланетяне. Точнее – мы сами и есть те самые инопланетяне, которые (подобно воспетому в печати и на экране сталкеру) на каждом шагу натыкаются на знаки присутствия иного мира в каждодневной рутине.

Мифогенная любовь-ненависть-опаска по отношению к эпохе атомных-ледоколов-застойных-явлений-перестроечных-иллюзий на поверку ведет в лирическом мире Галиной к еще более радикальным метаморфозам реальности. В этом (том?) монолитном и строгом мире все твари и люди неприметно отождествляются с мифологическими персонажами культурного прошлого. Дети разных народов, силуэты людей, чудовищ и рыб разных стран и времен без малейших швов сшиты в причудливые фигуры призраков, которые, если разобраться хорошенько, живее всех живых.

Мария Галина нечасто из придуманного мира странных метаморфоз возвращается в более привычную реальность жизни и высокой литературной традиции, да и эти возвращения окрашены в цвет выходящих за рамки обыденности ассоциаций – например, Горациевых:

Я – памятник себе. Другого мне не светит.Почти в свой полный рост.Он ниже сорных трав, он наблюдает ветерНаземных птичьих гнезд.………………………………………………..Нет, вся я не умру – душа и все такое…Вспорхнет, белым-бела…И Бродский с Ковальджи в божественном покоеСомкнут над ней крыла…

Нельзя не сказать о том, что в последние годы настойчивые повторения мотивов и приемов в лирике Галиной все чаще заставляют размышлять о чем-то большем и неизведанном. Может быть, уже пора подумать об «автоматизации приема» и о нарастающей заурядности даже самых необъяснимых превращений предметов и переселений тел и душ? Что ж, вполне вероятно, не за горами рождение в стихах Марии Галиной совершенно новой тематики и топики. Хотя настойчивые перемещения в недалекое, но уже ставшее вечно отдаленным от нас прошлое по-прежнему привлекают и завораживают всех, кто его знал не понаслышке:

На это гульбище бессмертныхНа эти темные аллеиПод песню Аллы ПугачевойПро то, чтоб лето не кончалосьПро я хочу увидеть небоПошли, покуда наливают.

Топча брильянтовую зеленьПод дребезг дикого варганаПод песни Аллы ПугачевойИ мы не пробовали манныПокуда были живы сами –Мы больше пели чем плясалиИ больше плакали чем пели…

Библиография

[ «Что-то не то происходит на свете в зеленой карете…»] // Арион. 2000. № 1.

[Саул и Давид] // Арион. 2003. № 1.

[Осень на большом фонтане] // Арион. 2004. № 3.

[Из цикла EX FISICA] // Арион. 2005. № 1.

«Доктор Ватсон вернулся с афганской войны…» // Новый Берег. 2005. № 10.

Неземля. М.: Журнал поэзии «Арион», 2005. 104 с.

В саду камней // Новый мир. 2006. № 3.

[Метаморфозы] // Арион. 2006. № 4.

Кто не спрятался, пусть не винит // Новый мир. 2007. № 4.

Инфракрасный значок // Знамя. 2007. № 9.

[«…так, она…»] // Арион. 2008. № 1.

Замороженная вода // Новый мир. 2008. № 2.

[Елена] // Арион. 2009. № 1.

Другое что-то // Новый мир. 2009. № 3.

На двух ногах. М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2009. 88 с.

Письма водяных девочек. N. Y.: Ailuros Publishing, 2012.

Все о Лизе. М.: Время, 2013.

Владимир Гандельсман

или

«Я этим текстом выйду на угол…»

Стихи Владимира Гандельсмана узнаются почти мгновенно, он говорит словно бы шепотом, обращаясь если не к себе самому, то к кому-то очень близкому, то есть предельно близко расположенному в пространстве, чтобы расслышать шепот. При этом слова как будто бы сопровождаются легким кивком, рассчитанным на понимание не всех, но посвященных, стоящих рядом, видящих то же, что и сам стихотворец. Что же видит он и как видит? Укрупненные в полумраке предметы – как в детстве, когда после упорных попыток удается, наконец, забраться в какой-нибудь недоступный чердак заброшенного дома. Или – тоже в нежном возрасте – когда вдруг выключат освещение и посреди электрического искусственного дня вдруг наступает ночь – настоящая, та, что царит за окнами. Предметы увеличиваются в размере, между ними пропадают зазоры, и наоборот, возникают пустоты в том, что при дневном свете кажется монолитным и плотным. И еще – со всех сторон обступает особенная темная тишина, так что, кроме шепота, любое говорение кажется громким и даже опасным, способным разрушить хрупкую (и – увы! – временную) зоркость.

Я более люблювсего, когда врасплохиз ничего ловлюсознания всполох.

Оттуда, где привыкне быть из ничего, –краеугольный сдвигв земное существо, –

я более люблювещественную вестьего, чем жизнь саму.он лучшее, что есть.

А ночи не страшисьи утра не проси,рукою дотянисьи лампу погаси.

«Сознания всполох», момент прозрения (состояние, названное в Джойсовом «Портрете художника» эпифанией) – для Гандельсмана важнее, чем само «содержание» наблюдения, конкретная окраска эмоции. Мгновенное озарение возможно по любому, даже самому незначительному поводу, Гандельсман его лелеет и пестует, недаром в одной из его опубликованных записных книжек содержится наблюдение о том, что «поэзия Мандельштама освоила речь, опережающую разум». Оставляя в стороне параллели, отметим, что уж к самому Гандельсману этот принцип имеет прямое отношение. Чтобы очередной раз впасть в состояние инсайта, необходимо избавиться от избытка сознания, изжить какое бы то ни было умение логически рассуждать и задаваться вопросами о подлинных пропорциях вещей за пределами круга, очерченного сладостным визионерским заблуждением.

В георгина лепестки уставясь,шелк китайский на краю газона,слабоумия столбняк и завязь,выпадение из жизни звона,

это вроде западанья клавиш,музыки обрыв, когда педальюзвук нажатый замирает, вкладышв книгу безуханного с печалью,

дребезги стекла с перифериизрения бутылочного, трепетлески или марли малярия –бабочки внутри лимонный лепет,

вдоль каникул нытиком скитайся,вдруг цветком забудься нежно-тускло,как воспоминанья шелк китайскийузко ускользая, ольза, уско

Что же в сознании поэта располагается до разума, «опереженного» речью? Чаще всего – состояние эмпатии, слияния с природой как таковой и отдельными предметами – в частности. Слишком уж «речь опережает разум», остается только