Время подтвердило правоту Ротшильдов. Торжествующий Север не стал принимать на себя долги поверженного врага, и вложения в “хлопковые” облигации в одночасье превратились в пыль. Юг был обречен покрывать свои затраты выпуском денег. В первый и, увы, не последний раз в истории попытка подчинить себе рынок облигаций привела к гибельной инфляции и унизительному военному краху.
Рантье выбирает смерть
Покупатели конфедератских облигаций остались с носом – точно так же, как очень многие инвесторы в xix веке. Да чего уж там, и среди стран обеих Америк Конфедерация была лишь самой северной, но далеко не единственной, кто нарушил данное слово. К югу от Рио-Гранде отказом платить по счетам и обесценением национальной валюты можно было удивить разве что приезжих. Опыт Латинской Америки в середине того столетия высветил многие проблемы, проявившиеся почти повсеместно в XX веке. Отчасти потому, что прослойка потенциальных инвесторов там была тоньше и слабее, чем в других местах, а значит, мало кто был готов настаивать на своевременной выплате процентов, да еще в твердой валюте. Страны Латинской Америки также одними из первых обнаружили, что отказ от своих обязательств – процесс практически безболезненный, если держатели облигаций почти сплошь иностранцы. Не случайно первый из цепочки великих южноамериканских кризисов грянул уже в 1826–1829 годах, когда Перу, Колумбия, Чили, Мексика, Гватемала и Аргентина дружно приостановили выплаты по облигациям, размещенным на лондонском рынке всего за несколько лет до того49.
Рынок облигаций был могучей силой и вынуждал других с этим считаться. К концу века Ротшильдов страны-неплательщицы не просто рисковали навлечь на себя экономические санкции и подпустить чужаков к управлению своей финансовой системой – по крайней мере в пяти случаях за отказом следовало вмешательство в дело вооруженных сил50. В 1882 году власти Египта в жесткой форме намекнули европейским обладателям облигаций, в том числе английскому премьер-министру Гладстону, что собираются нарушить данные прежде обещания. Трудно поверить, что случившееся затем вторжение войск ее величества в Египет ну совсем никак не было с этим связано. Если инвесторы беспокоились по поводу политической стабильности того или иного “развивающегося рынка”, Британская империя просто присоединяла его к себе51. Ненадежные заемщики не чувствовали себя в безопасности и за пределами империи, и в 1902 году Венесуэла выяснила это опытным путем: совместная экспедиция британских, немецких и итальянских канонерок привела к временной блокаде ее портов. Соединенные Штаты не жалея сил защищали интересы владельцев облигаций стран Центральной Америки и Карибского бассейна и весьма в этом преуспели52.
Но и у рынка облигаций было слабое место. Инвесторы в лондонском Сити – признанном центре мировых финансов XIX века – были крайне состоятельны, но немногочисленны. В начале столетия число британских держателей облигаций не превышало и 250 тысяч – менее двух процентов населения. Их совокупное богатство при этом вдвое превосходило ежегодный доход всей страны, а что касается самого дохода, то на их долю выпадало 7 %. В 1822 году поступления в их карманы – по сути, проценты по государственному долгу – достигали почти половины совокупных трат государства, при этом более двух третей своих доходов казна получала в виде косвенных налогов на потребление. Даже полвека спустя, в 1870-м, треть правительственных средств пускали на обслуживание долга, а более половины сборов приходило от покупателей. Надо постараться, чтобы изобрести еще более регрессивную политику налогообложения – когда процентные платежи единицам финансировались бы отказом большинства от товаров первой необходимости. Понятно, почему радикалы вроде Уильяма Коббетта были вне себя от гнева. В своих "'Сельских прогулках” (1830) он негодовал: "Когда страна живет в долг, она собирает налоги и садится за игорный стол, лишь бы получить новую порцию займа, и пронырливые одиночки наживаются за счет всех остальных, а иначе и быть не может”53. Он предупреждал, что без политической реформы вся страна окажется в лапах "тех, кто занимает у других деньги на поддержание этого монстра… ростовщиков, спекулянтов… евреев и других дармоедов, прожирающих наши налоги”54.
Коббетт мог ругаться сколько его душе было угодно: подобные тирады ничуть не ослабляли положения класса, членов которого французы называли рантье – те жили на проценты по государственным облигациям вроде французской rente. Напротив, десятилетия после 1830 года можно смело назвать золотым веком европейских рантье. Невыплаты случались все реже и реже. Благодаря золотому стандарту национальные валюты становились надежнее55. В выборах участвовали все более широкие массы людей, но рантье и это было нипочем. Появились сберегательные банки, чьими основными активами зачастую были те самые государственные обязательства, и многие люди неожиданно, пусть и опосредованно, открыли для себя прелести рынка облигаций. Но на глубинном уровне в ряды рантье принимали лишь Ротшильдов, Берингов и Гладстонов этого мира, а пропуском служили общественные и политические, но прежде всего экономические связи. В конце концов элита Европы собственноручно вырыла себе яму, и ни демократия, ни социализм были тут ни при чем: рантье погубила великая фискальная и монетарная катастрофа начала века – Первая мировая война.
''Инфляция всегда и везде является чисто монетарным феноменом, то есть ей обязательно предшествует период, когда количество денег увеличивается быстрее, чем растет физический выпуск”. История стран-соперниц в этой страшной войне – печальное подтверждение правоты Милтона Фридмана. Инфляционный процесс распадался на пять составных частей.
Из-за войны многие товары оказывались в дефиците.
2. Правительство брало краткосрочные займы у центрального банка.
3. Фактически долг немедленно обращался в наличность, и предложение денег в экономике расширялось.
4. В обществе возрастали инфляционные ожидания, тем самым все меньше наличности держалось на руках.
5. По этой же причине росли цены на товары[22].
Но только лишь денежной теорией не объяснишь, почему в одних странах инфляция протекает стремительнее и забирается выше, чем в других. Чем вызваны различия в ее последствиях? Одного взгляда на расходы воюющих держав хватит, чтобы увидеть: Британия потратила больше, чем Германия, а Франция опередила Россию. В долларовом исчислении государственный долг Британии, Франции и Соединенных Штатов с апреля 1914-го по март 1918-го рос быстрее, чем обязательства Германии56. Ну хорошо, количество банкнот в Германии с 1913-го по 1918-й увеличилось на 1040 % против 708 % в Британии и 386 % во Франции, но как же быть с Болгарией (1116 %) и Румынией (961 %)?57 А рост оптовых цен за этот период в тех же Британии и Франции, да и в Италии, опережал немецкий показатель. В 1918 году прожиточный минимум в Берлине был в 2,3 раза выше, чем до войны, но ведь и Лондон не отставал (2,1 раза)58. Почему же именно Германия стала жертвой беспощадной гиперинфляции, а грозная немецкая марка годилась разве что на роль плохоньких обоев? Ваши подозрения верны: огромную роль и в военное время, и в восстановлении разрушенных экономик сыграл рынок облигаций.
Каждый патриот своего отечества просто обязан приобрести облигации государственного военного займа, даже если это в первый раз, даже если придется потратить последние сбережения – пропагандисты всех враждующих стран были единодушны. Вот только путь на международные рынки Германии, в отличие от Британии, Франции, Италии и России, был заказан (еще до войны немцы дали понять, что рынок в Нью-Йорке их не интересует, затем опомнились, но поздно). И пока государства Антанты преспокойно распространяли свои облигации в США или кишевшей инвесторами Англии, агрессоры (Германия, Австро-Венгрия и Турция) собирали в кулак внутренние силы. Берлин и Вена – важные города на тогдашней карте мира финансов, но не чета Лондону, Парижу или Нью-Йорку. Даже патриотически настроенные инвесторы постепенно насыщались, и продажа очередного выпуска облигаций давалась немцам и их союзникам все сложнее. Очень скоро властям Германии и Австрии пришлось обратиться к центральным банкам за дополнительными средствами; позже и в гораздо более скромных объемах это сделали и британцы. Накопление в центральном банке страны значительных запасов казначейских облигаций – верный признак грядущей инфляции, ведь взамен банк передает правительству свежевыпущенные банкноты и тем увеличивает предложение денег. К концу войны почти что треть долга рейха состояла из наспех размещенных и, как правило, ничем не обеспеченных займов. В экономике образовался самый настоящий денежный навес, и лишь ценовые ограничения военного времени уберегали страну от его обрушения и всплеска инфляции.