Поначалу и правда все уложилось во времени и пространстве так, как ей хотелось. Тем более приятные заботы по обустройству в новой квартире увлекли, потянули время на себя, отнимая у памяти ее территорию. В какой-то момент ей даже показалось, что память сама белый флаг в этой войне выбросила и мирно сосуществовать уже не отказывается. Да только зря ей так показалось. Обманулась, видно, расслабилась. Не тут-то было.
Случилось все совершенно неожиданно – просто встала однажды утром без настроения. Куда взгляд ни кинет – все раздражает до крайности. Хотя, если уж по совести, радоваться надо бы не переставая, останавливаясь взглядом на деталях красивого новоквартирного интерьера. Вон спальня новая шикарная – вся в пастельных тонах. Вон мебель мягкая кожаная, как из модного журнала – даже садиться жалко. А на кухне что творится! Да такую красоту можно только в кино показывать, а не жить в ней изо дня в день. Откуда оно в ней взялось, это раздражение? Целый день ее мучило и к вечеру не прошло. Леня пришел – так на него сорвалась, что перепугала до смерти. Потом плакала, извинялась, снова истерила бесконтрольно… И на другой день – то же самое. А уж когда причина этого состояния понятна стала, она совсем в панику ударилась. Тут и память, на время притаившаяся, вышла наружу гордо, руки в бока – победила меня, говоришь? А я вот она, я и не собиралась сдаваться… Я так о себе напомню, что мало не покажется…
Действительно. Мало не показалось. Противнее всего было то обстоятельство, что Леня ее беременности совершенно искренне обрадовался. Носился с ней, обалдев от счастья, ублажить старался, по врачам дорогим таскал… Даже дела на фирме слегка забросил, чем вызвал крайнее неудовольствие дядюшки Хельмута. Тот только плечами пожимал – подумаешь, беременность! Обычное дело. Просто у твоей молодой жены, как он объяснил, сейчас невроз. Вроде того – у всех так бывает. Некоторые женщины, говорит, в этом положении вообще своих мужей на дух не переносят, жуткую идиосинкразию к ним испытывают. И вообще, надо поменьше ей, беременной жене, на глаза показываться, чтоб не усугублять состояние…
Леня с удовольствием ему поверил. И самоустранился. Приходил вечером, тихо-мирно ложился в гостиной на диване, утром уходил на цыпочках… Господи, да если бы ей от этого легче было! Нисколько не легче. Душа сопротивлялась обману, и не было сил ее убедить, что это и не обман никакой, это всего лишь жизнь. Вторая часть жизни, половина то есть. Ну да, там, внутри у нее, происходило какое-то невероятное чудо, там поселилось и вовсю развивается их с Димкой совместное счастье – что с того? Все равно ведь ничего не изменишь. Или изменишь? И насколько ей сил хватит жить вот так, глядя на счастливого Леню? А может, взять и бросить все к чертовой матери, оборвать эту мучительную раздвоенность, встать с кровати, поехать на вокзал, купить билет и…
И что?… Нету для нее никакого «и»! Вчера письмо от мамы благодарственное пришло, пропитанное сплошными «спасибами» в Ленин адрес. И с полным отчетом по поводу потраченного пособия – и как ботинки Ваньке новые ходили покупать, и куртку Сашке… А Юльку, так ту вообще в платную танцевальную студию отдали. Там сказали, что у нее способности выдающиеся… А еще мама спрашивала, можно ли ей для себя «обувину» новую справить – старая-то совсем развалилась. Интересно, Леня прочитал это письмо или нет? Она его специально вчера вечером на столике возле дивана оставила… Надо встать, посмотреть. Или лучше позвонить ему, спросить… В любом случае надо с постели вставать. Хватит уже лежать, в идеальный потолок с красивой люстрой пялиться. Надо жить. Надо жить. Надо жить…
И все-таки она не выдержала – сорвалась с места на девятом уже месяце. Вот так же встала утром и сорвалась. То есть начала собираться. Аккуратно сложила вещи в сумку, плотно позавтракала, села Лене письмо писать. Очень сумбурное получилось письмо. Состоящее из сплошных «прости» да «не обижайся». И еще попросила – не приезжай за мной. А причину своей просьбы не объяснила – рука не поднялась. Подумала – потом объяснит. Вот приедет домой, соберется с мыслями и объяснит. А может, Леня из ее письма сам все поймет. Он же умный. Чего ж заставлять его ждать, когда она, как та беременная радистка Кэт, нечаянным криком себя выдаст…
Всю дорогу, лежа на нижней полке и отвернувшись к стене, она рисовала себе картину, как обо всем этом она Димке скажет. Вот позвонит ему и скажет – у нас с тобой будет ребенок… Или нет! Лучше она предложит ему встретиться. Он придет, увидит ее и сам все поймет. А потом… Потом…
Дальше этого «потом» мысли уже не шли. Спотыкались сразу. Не могла она думать, что будет потом. У них и тогда, в те окаянные новогодние и счастливо-безумные дни об этом «потом» речи не заходило. А может, речь бы и зашла, не сбеги она так скоропостижно? Может, все бы по-другому случилось? Не знает она теперь. Ничего не знает. Запуталась, завралась, заигралась в дурную войну. Артистка. Теперь вот рожай да кричи «мама» по-русски. Пусть выведут тебя на чистую воду. Только никакой Штирлиц тебя не спасет. А может, и хорошо, что не спасет. Может, там тебе самое место и есть – меж двух стульев. Провалишься и будешь сидеть, раз таланту настоящего артистического Бог не дал. И туда тебе и дорога. Нет, все-таки Димке сначала позвонить надо. Сказать сначала…
Позвонить Димке она не успела. Схватки начались под утро, аккурат за два часа до прибытия поезда. Она и до машины скорой помощи, к поезду срочно вызванной, успела на своих ногах дойти, и в предродовой полежать. Это уж потом начались настоящие муки беспамятные – роды оказались тяжелыми, затяжными. Уже на исходе этих мук все поплыло перед глазами – мелькали в вязком пространстве лица акушерок в белых медицинских колпаках, и серый больничный потолок наплывал волнами, и крик писклявый откуда-то вдруг прорезался… Она сразу и не поняла, что это Темка кричит. Сын. Артем, стало быть, Леонидович. Простите, Дмитриевич. Конечно же Дмитриевич…
Первое, что она помнит потом, так это записку от Лени. Он ее потерял, оказывается. Пришел домой, прочитал письмо и рванул за ней – на самолете. Если б рейс не задержали, точно бы к поезду успел. А так нет, не успел. Приехал потом к ее маме, а она руками развела – ничего не знаю, мол, не видела… Ну, поругал ее в записке за такой легкомысленный поступок – мягко так. А дальше восторги пошли отцовские. И ни слова насчет ее просьб «не искать», «забыть» и так далее. Как будто их и не было. Наверное, он тогда опять все это на странности ее беременного положения списал. Как учил его мудрый дядя Хельмут. Ох уж эта мужская мудрость! Не что иное, как слепая вера в то, что удобно мужчине услышать. Или очень хочется услышать. Вот как Лене, например.