А потом был балкон, куда она выскочила сгоряча, чтобы глотнуть морозного воздуха. Правда, вместо воздуха встретил ее там стойкий табачный дух от недавно случившегося мужского перекура, но зато пятно луны так красиво светится сквозь заиндевевшие балконные стекла… Можно стоять, смотреть. А через минуту почувствовать на плечах жаркие Димкины ладони. И шепот в ухо о том, какой же он был дурак, и как так все могло случиться, и что же теперь ему делать, и как же теперь жить… Вот тут, в этом самом месте, душа у нее как раз и оборвалась. И упала именно туда, в пятки. Как ей и полагается. И ноги тут же подкосились, будто душа, падая вниз, больно вдарила по коленкам. Хорошо, Димка ее подхватил вовремя, развернул к себе, прижал с силой, жадно нашел губы…
– Димк, ты где? На балконе, что ли? А, Димк? – послышался, словно издалека, тревожно-жалобный Динин голос, и они живо отпрянули друг от друга, будто невидимый нож меж ними прошел. Противный такой нож-испуг. Смешной. Водевильный какой-то. Торопливо оправив на себе жакет, она шагнула было к двери, но Димка, успев поймать ее за руку, проговорил горячо и торопливо:
– Я тебе позвоню завтра, ладно?
– Нет. Зачем? Не надо!
– Я все-таки позвоню… – уже в комнате догнал ее Димкин голос. И тут же подхватил ее кто-то, вовлек в необыкновенно модный в те годы танец ламбаду, а потом закричали, что пора встречать Новый год по-московски… Одно слово – веселье. Где-то там, глубоко в голове, застрял и так и не вышел наружу мамин последний наказ – уж если пошла, так хоть Лене в двенадцать часов позвони, поздравь мужа. Она и сама хотела, да только не собралась как-то… А потом был хоровод из праздничных дней – на долгом беспамятном вдохе. На грешном и безумном вдохе. Надо бы выдохнуть, да сил у нее не нашлось. Только и запомнилось из этих дней кружение по квартире в ожидании очередного зова-звонка, и радостные поспешные сборы, и волнение, и бегом туда, куда звал ее Димка, и одно только в голове – скорей, скорей… И ключи от чужих квартир, и нетерпеливые поцелуи в лифте, и короткая истовая любовь, и грустная мелодия в ночном такси – все смешалось в один звонкий нервный клубок. Не проникала в этот клубок ни одна здравая мысль – отталкивалась от него, будто боясь обжечься. Как потом с ними, с обожженными мыслями, жить-то? Лучше уж совсем не жить. Лучше уж так, как есть. Сегодня. Сейчас. А потом… А что, собственно, потом?
– Майка, не пора ль тебе домой? А? Погуляла, уж хватит… – вышла к ней как-то в ночную прихожую мать, кутаясь в дареную белую шаль-паутинку. – Вот, спать не ложусь, тебя жду. Давай-ка поговорим с тобой, девка…
– А что такое, мам? – вскинула на нее блестящие бездумные глаза Майя. – Может, не надо? Не хочу я ни о чем говорить… Спать хочу… Пойду я спать, мам?
– Нет. Не пойдешь. Все, хватит. Ты чего это творишь такое, а?
– Да ничего я не творю…
– Да то-то и оно, что творишь! Сама себе худо и творишь! Неуж я не вижу? Смотри-ка, разгулялась как с чужим мужиком!
– Он мне не чужой, мам… Ты же знаешь…
– Нет, чужой!
– Да я люблю его! Люблю! И больше знать ничего не хочу, понятно? Не хочу! Не хочу! И отстань от меня, я спать пойду…
– Ох, доченька… Погоди, не горячись так… Ты что думаешь, я не понимаю ничего, что ли? Ну да, любишь… Да что с того, что любишь? Ну, отвела душу немного, и будет… Поднимайся теперь и дальше иди. Надо дальше жить, Майка. Уезжай давай поскорее, иначе затянет в омут – долго потом выплывать будешь. Эта любовь, она такая, зараза! Надо себя от нее подальше держать, раз уж так тебе по судьбе выпало!
– Да не могу я, мам… Так уж получилось, что не могу я подальше… Не выходит у меня.
– Что значит – не могу? А ты смоги! Иль ты чего задумала? От жены его законной увести? Да ей родить скоро, а ты… Да и не уйдет он никуда… Для мужиков такое вот гульбище – обычное дело…
– Мама! Не надо! Ну зачем ты так?
– А как надо? Что я, должна смотреть спокойно, как мое дите пропадом пропадает? Иль должна мужу твоему законному в телефон каждый вечер новую небылицу придумывать? Он звонит, волнуется… Я уж и не знаю, что и говорить ему… Такой парень хороший! Неуж тебе его не жалко?
– Ой, мам, не надо, прошу тебя…
– Уезжай, Майка! Христом Богом прошу – уезжай! Завтра и уезжай! Не рви ты мне душу!
– Нет, мам. Никуда я не поеду.
– Что, вообще не поедешь?
– Вообще не поеду. Ни завтра, ни послезавтра. Никогда не поеду. Я здесь останусь. И пусть будет что будет.
– Ох, Майка… Да ты что такое говоришь, доченька…
Схватившись за спинку стула, Алевтина уставилась на дочь мутными влажными глазами, потом тихонько всхлипнула, сморгнула первую слезу. И тут же обвалилась на стул мягким рыхлым телом, будто ноги больше не держали ее. Закрыв лицо руками, завыла тоскливо, чуть покачиваясь маятником из стороны в сторону. Тихо завыла, на одной ноте. Горестная эта нота высоко взлетела сначала под потолок, в сумрак ночной комнаты, слабо разбавленный хилым ночником, потом добралась и до Майи, прошила насквозь сочувствием, схватила за горло жалостью. Вдруг бросились ей в глаза материнские руки, судорожно прижатые к лицу и слегка дрожащие, будто она изо всех сил пыталась удержать в себе этот вой, да не получалось у нее ничего. Ужасно некрасивые у матери были руки. Сухие, изъеденные хлоркой, мелко-морщини стые и будто до крайней ветхости отлинявшие. Лишь на толстых, расплющенных артрозом суставах кожа блестела до прозрачности натянуто, пропуская через себя рвущуюся наружу постоянную, не дающую спать ночами боль. Шагнув на ослабевших ногах, Майя опустилась перед ней на колени, обняла, зарылась лицом в складки фланелевого халата, впитавшего в себя многолетние запахи жаренного на подсолнечном масле лука, кислого теста, рисовой молочной каши – всей той немудреной бедняцкой еды, от которой сама она успела отвыкнуть за год. Потом, подняв голову, потянула к себе материнские ладони, приговаривая виновато сквозь слезы:
– Мамочка, ну не надо… Не плачь, пожалуйста… Ну что ты? Ничего же страшного не случилось… Ну прости меня, не могу я никуда ехать… Мам, я люблю его, понимаешь? Нет у меня сил от него оторваться. Начну себя отрывать – пополам разорвусь и умру…
– Так ведь стыдно, доченька! – тихо провыла Алевтина через прижатые к лицу ладони. – Как жить-то в этом стыду будешь? Ведь быстро все наружу выйдет… Каждый кому не лень на тебя пальцем укажет… Знаешь, какая для бабы каторга – в стыду жить да собирать любовь по крохам? Некоторые так и живут годами, и все надеются, и годочки летят впустую до старости. Несчастнее судьбы и придумать нельзя…
– Ой, да пусть, мамочка! Пусть будут хоть крохи, мне и достаточно!
– Ну а как Динка твоя узнает, что промеж вами снова любовь вспыхнула? Она ведь не отдаст мужика, зубами вцепится!