13 февраля Воронин был мрачен. Он, как все моряки, не любил тринадцатое число. Совершив обход судна, он спустился на лед и забрался в палатку Факидова. По приборам в палатке он увидел, что льдина слегка колеблется. Это незначительное событие взволновало его, и он вернулся на борт.
«Лед дрожит. Как бы чего не случилось», — подумал он.
В сорока метрах от носа «Челюскина» вдруг возник ледяной вал, льдины встали на дыбы и двинулись на судно с грохотом, в котором слышался и шум поезда, и звон битого стекла.
Тяжелые шестиметровые льдины, сверкая гранями, перекатывались, как гребни волн. Высота этой волны достигала уже десятка метров и все росла. Любители острых ощущений глядели на это буйство стихии как завороженные.
— А что, если это чудовище дойдет до «Челюскина»? — сказал кто-то.
— Его задержит вон тот торос.
Вал торошения на какое-то время остановился, но, как бы собравшись с новыми силами, двинулся дальше. Торос, которому «следовало» бы удержать вал, рассыпался в прах.
— Все на борт! — приказал капитан.
Стояла темень, хотя было три часа дня. На горизонте краснели полосы, бросая слабые отблески на низкие изрытые облака, среди которых иногда возникала луна. Завывал ветер в снастях судна, шла низовая метель, курились торосы.
— Товарищ капитан! — крикнул вахтенный матрос. — У левого борта льдина треснула.
Трещина была тоненькая и походила сверху, с борта, на разорванную промокашку. Кто-то бросил доску, и на глазах у всех доска стала медленно разворачиваться: выходит, лед двигался вдоль трещины.
И тут борт судна стал корежиться, как картонный. Раздалась дробь крупнокалиберного «пулемета» — это срезало тысячи заклепок. Судно задрожало как в лихорадке и наклонилось. Борт разорвало метров на двадцать и продолжало медленно выворачивать его внутренности — на лед посыпались книги, подушка, банка с ваксой и другие, кажущиеся бессмысленными вещи.
А ледяной вал медленно приближался. Казалось, что подо льдом идет волна.
Радист Кренкель попытался включить радиостанцию, но тока не было. По-видимому, оборвало проводку. Он понял, что теперь надеяться следует только на аварийный дизель.
А около дизеля моторист, стоя на коленях, совсем не вовремя решил вознести мольбы к господу богу. Он спешил сообщить на небеса, что в Арктику попал единственно из легкомыслия и просил господа учесть, что у него маленькие дети и, если он утонет, то о детях некому будет позаботиться.
— На бога надейся, а сам не плошай! — крикнул Эрнст Теодорович. — Запускай дизель, черт подери!
Капитан, пребывая в штурманской, как-то спокойно и даже равнодушно собирал морские документы, секстанты и прочие судовые приборы.
Кренкель запустил аварийный передатчик и попытался выйти на связь с поселком Уэлен.
А в Уэлене работала радисткой Люда Шрадер, любимица всего судна, молодая, коротко стриженная, курносая и очень серьезная девушка с неизменной папиросой. Впрочем, любили ее заочно, со слов Кренкеля, который, кстати, и сам видел ее только на фотографии.
И она сразу ответила, хотя только что провела сеанс связи.
— Умница! Красавица! — вслух сказал Кренкель.
— Что там у вас? — передала Люда. — Почему вылез вне расписания?
— Людочка, тонем.
В радиорубку спокойно вошел Шмидт.
— Есть ли связь? — спросил он.
— Так точно!
Кренкель стоял посреди рубки, широко расставив ноги — пол накренился, — и придерживал одной рукой наушники.
Отто Юльевич стал писать радиограмму. И только по почерку Кренкель понял, как взволнован начальник, — буквы шли вкривь и вкось.
Кренкель стал вести передачу, следуя за словами, возникающими на листке:
«Челюскин» медленно погружается, — передавал он. — Машины, кочегарка уже залиты… Выгрузка идет успешно…»
Закончив передачу, Отто Юльевич сказал:
— Эрнст Теодорович, я уже писать ничего не буду. Попросите Людочку, чтоб она после того, как наступит молчание, следила за нами на всех волнах.
С этой минуты начиналась тяжелая жизнь радистов. Кренкель проворчал:
— Теперь буду в радиорубке, как собака на привязи. Впрочем, радиорубки, считай, уже и нет.
Судно погружалось в пучину морскую рывками.
По столу в радиорубке покатились карандаши.
Гидролог Хмызников влетел в свою каюту и бормотал под нос:
— Главное, не забыть чего-нибудь важного…
Но под руки лезли совершенно бессмысленные вещи — бритва, трубка, деньги, все это было сразу отброшено в сторону.
Увидев в шкафу элегантное заграничное пальто и шляпу, Хмызников иронически улыбнулся.
— Все это чепуха, — сказал он, — мне нужно вот что. Журналы, записные книжки, таблицы для текущих астрономических обсерваций… Планшеты наблюдения за дрейфом… Инструменты… Хронометр надо завернуть в куртку, чтоб не разбить. Да и куртка пригодится.
Стоял шум, скрип, треск, звон битого стекла, звучали команды.
— Что с судном? — спросил Хмызников, столкнувшись в проходе со штурманом.
— Безнадежно… Завяжите свои карты во флаги расцвечивания, они теперь ни к чему.
— Благодарствуйте!
«Челюскин» погружался носом. Вентиляторы свистели и ревели — это вырывался воздух из трюмов, заполняемых водой.
Хмызников влетел в каюту Гаккеля, ссыпал в портфель негативы, фотоаппараты и бинокли, потом кинул туда циркуль и транспортир.
Он хотел разбить иллюминатор, чтоб передать свои вещи на лед, но в последний момент не решился: пожалел судно.
И вдруг Хмызников увидел Дору Васильеву с Кариной на руках.
— Почему вы здесь? — изумился он.
— А что, разве пора высаживаться? Мне муж ничего не сказал.
— Вам давно пора быть на льду.
«Челюскин» погружался, вздрагивая всем корпусом.
Трех поросят, которые за рейс превратились в огромных свиней, попытались спихнуть на лед, но те уперлись.
Печник дядя Митя Березин, который по совместительству смотрел за поросятами, наотрез отказался закалывать своих питомцев, и на его суровом лице блеснули слезы.
Напором льда разорвало левый борт, сдвинуло паровой котел и сорвало трубы. Горячий пар с шипением и свистом заполнил помещение. На какое-то мгновение ярко вспыхнул свет и погас — произошло замыкание. Электропроводку рвало, как паутину. Дышать из-за обжигающего пара было невозможно. Темнота усиливала неразбериху.
А снаружи трещал мороз и завывал северо-восточный ветер.
Проносясь через камбуз, штурман увидел противень с аккуратно разложенными горячими пирожками.
— Э-э, черт! — выругался он и схватил один пирожок. — Товарищи, выносите самолет!