он перестал шептать, припал ухом к земле, и длинное бородатое лицо его, казалось, вытянулось еще больше.
— Ну-ка, тише, кажется, кто-то едет сюда!.. — воскликнул он.
— Да, едет… Только неизвестно кто. Может, новая беда нас ждет…
— Бросьте разводить панику! Кто ж еще, кроме наших, может сюда сейчас ехать?
— А что, если бандиты?..
— Откуси себе язык!..
— Кажется, Шмая… А может быть, и не он…
Люди пристально смотрели в ту сторону, откуда доносился скрип телеги. Кто-то из часовых направился к дороге и, щелкая затвором винтовки, крикнул:
— Стой, кто идет? Стрелять будем!..
— В кого же ты собираешься стрелять? — не сразу донесся знакомый голос из глубины леса, и люди просияли.
— Ты, Шмая?
— А кто ж еще? — послышался оживленный голос, такой близкий и родной. — Кому еще в такое смутное время по лесу шляться, как не разбойнику?
Все с облегчением вздохнули. Судя по ответу, Шмая возвращался не с пустыми руками.
Телега остановилась, и подбежавшие люди увидели корзины с хлебом, крынки молока, мешки с картофелем. Беженцы окружили подводу, глядя жадными, голодными глазами на продукты, благодарили кровельщика и балагулу.
Шмая стоял в стороне, смотрел на оживленных людей и, отмахиваясь от благодарностей, говорил:
— Не за что меня благодарить… Наших соседей из Лысогорки благодарить надо… Есть еще добрые люди на свете… Последнее нам отдали. Они тоже бедствуют. И туда ворвались бандиты, забрали, что могли, и расстреляли десять мужиков. За то, что за большевиков агитировали… Времечко! Никому нет житья…
Шмая закурил самокрутку, глубоко затянулся, покачал головой и, видя, как истово реб Арье возносит молитву всевышнему, продолжал:
— Не за что нас с Хацкелем благодарить. Его поблагодарить надо… — указал он пальцем на небо, — всеблагого… Он там сидит за облаками и только то и делает, что заботится о бедном люде… Не нравится ему, что мы спокойно спим на своих топчанах, вот он и посылает на нашу голову войны… Не нравится, что мы разделались с Николкой и его подручными, что мы вернулись живыми из окопов, вот и посылает гайдамаков, петлюровцев, а те из пушек бьют по нашим крышам, жгут дома, убивают нас… Милостивый бог выгоняет нас в лес, чтобы мы свежим воздухом дышали, жили, как на даче… Вообще-то старик нас не забывает… Только уж слишком сильно он нас полюбил, слишком о нас заботится, видно, очень щедрый…
— Шмая, сын мой, что за речи? — дрогнувшим голосом прервал его реб Арье. — Нельзя роптать на судьбу… Нельзя! Это большой грех! Замолчи, прошу тебя, не вызывай гнева господнего, а то погубишь нас всех…
— Нам уже, реб Арье, бояться нечего, — слегка улыбнулся Шмая. — Наш паек горестей и мук господь бог выдал нам с лихвой…
Он махнул рукой, выбросил изо рта, растоптал ногой окурок и направился взглянуть, как устроились в шалашах беженцы.
Увидев, что две женщины роют землянку, сбросил с плеч шинель, взял в руки лопату и стал помогать им, ловко выбрасывая землю наверх.
Реб Арье с наслаждением ел кусок хлеба, запивая его молоком. Глядя издали на Шмаю, он кивнул Хацкелю, сидевшему на своей телеге.
— Что-то слишком он оживлен, Шмая… Не пьян ли часом наш разбойник?
— Как вам не совестно? Старый человек, а такое болтаете!.. — обиделся балагула. — Кому теперь чарка в голове? Если он пьян, то только от горя… Что вы, шутите? Такой удар обрушился на него… Жену похоронил… Думаете, он мало страдает? Но он только с виду такой спокойный. Не знаете разве нашего разбойника?.. У самого душа разрывается, а он старается, чтобы люди о своих горестях меньше думали, вот он и веселит их… Но это сквозь слезы… Душа в нем плачет… Я всю дорогу за ним наблюдал, видел, как мучается человек…
Вокруг Шмаи-разбойника уже собрались беженцы.
— Ничего, люди добрые, не будем горевать… — говорил он. — Сейчас построим здесь парочку дворцов и заживем, как графы, как помещики! Тут у нас будет не жизнь, а рай! Никакой тебе квартирной платы, никаких налогов. Благодать! Чего нам жить в тесноте там, в местечке?.. Пора и нам на дачи, как буржуям!.. Дышите только свежим воздухом, люди! Это, ей-богу, бесплатно! Правда, немного холодновато и голодно, но привыкайте, рабы божие…
Он негромко затянул песенку, привезенную с войны. Окружающие смотрели на его заросшее лицо, озаренное сиянием месяца, и молча слушали, как лился из уст Шмаи-разбойника задушевный мотив:
Как осколок от гранаты
В грудь солдату угодил,
Только верный конь солдата
До могилы проводил.
Только птицы над могилой
Пролетают в вышине.
Ой ты, ворон чернокрылый,
Что закрыл ты очи мне?!
— Снова в нем солдат заговорил… — проворчал реб Арье.
— Только песен нам сегодня не хватает… — поддержал его кто-то.
— И что за человек? Пойми его… Плакать надо, он поет…
— Вместо того чтобы человека оговаривать, — не сдержался балагула, — возьмите лучше лопаты и помогите ему… Будете без дела стоять, пятки замерзнут…
Не обращая внимания на разговоры, Шмая продолжал копать, напевая свою песенку.
К нему подошла старая женщина в большом черном платке и укоризненно сказала:
— Не надо теперь петь, сын мой… Рано веселиться в твоем положении… В другое время тебе надо было бы семь дней сидеть на полу, посыпать голову пеплом… Нехорошо, сынок, в такое время петь и шутить… Горе у тебя большое…
Слова эти больно задели нашего кровельщика. Он помолчал, погруженный в тяжелую думу, и не скоро, вытерев рукавом пот на лбу, ответил:
— Эх, мамаша, кабы мы этой самой меланхолии волю дали, так нас бы давным-давно на свете не было… Один мудрец, веселый нищий, сказал однажды, что день, прожитый без шутки, без улыбки, без смеха, — это потерянный день… Теперь, правда, шутить трудно, понимаю. Но не надо нам горевать. Мы еще посмеемся и повеселимся всем врагам назло. Эх, братцы мои, рассказал бы я вам одну забавную историю, да коли на то пошло, отложим это на другой раз.
Балагула подошел ближе, растолкал всех, взял лопату в руки, спрыгнул в яму и тоже начал копать.
— Скажи мне, милый, — обратился он к Шмае, — скажи мне, если это не секрет, сколько лет прожил твой дед?
— Почему ты вдруг вспомнил моего деда?
— Все-таки скажи…
Шмая посмотрел на соседа с удивлением, не понимая, к чему вдруг человек задает такой вопрос.
— Сколько он прожил? Если память мне не изменяет, дед мой жил ни много ни мало сто шесть лет…
— А отец?
— Э, мой отец, кабы не был убит под Порт-Артуром,