Он легонько прикрыл створки дверей и остался в сумеречной железной спальне один. Если считать по реке, то лежал он на самой воде головой к носу, а рядом, за стенкой, катилась весенняя шальная вода. В тишине все было слышно, что делалось там, за тонким бортом.
О железо иногда тихонько постукивало или начинало скрести вдоль катера, удалялось к ногам, к корме…
И Стрежнев определял: «Топляк, коряга… а это щепки или кора… Это ничего, пронесет».
Иногда наваливалась, подвигала весь катер к берегу и долго плотно шарила по борту льдина, и Стрежнев, прислушиваясь, напрягался, вытягивался всем телом, ждал, когда ее протащит. Он уже вроде спал, но все слышал, и это ему не мешало.
Потом послышались осторожные шаги по палубе, кто-то распахнул рубку и стал спускаться в кубрик. Засветил свет.
– Переночевать пустите? – робко приоткрыв дверцу в кубрик Стрежнева, спросил Яблочкин. Он едва стоял на ногах и обеими руками держался за косяки двери. Стрежнев не удивился и не разозлился. Он все приглядывался к нему из темноты, взвешивал.
– А то на берегу совсем окоченел… Завтра утром уеду.
Долго не отвечал Стрежнев, Яблочкин устал, и казалось, вот-вот упадет.
– Не жаль, ложись… – ответил наконец Стрежнев. – Диван пустой вон.
И Яблочкин, облегченно вздохнув и не закрыв дверей, шаркнул пятерней по выключателю и свалился, как мешок, на диван.
– Не проспи… с утра на вахту пойдешь, – громко сказал Стрежнев.
Было слышно, как в темноте Яблочкин привстал на диване, замер.
– Как? – спросил он не скоро и другим голосом. – А ты?..
И Стрежнев догадался, что Яблочкин вовсе не пьян, а притворяется, чтобы не так стыдно было. «Выходит и о причал стукнулся он не спьяну… «Капитанов не хватает!… Ишь, на что бьет, все учел… Значит, подлец настоящий! Трезвый, с расчетом…» от этой догадки и от того, что лежит теперь Яблочкин рядом вот, за перегородкой, так мерзко стало Стрежневу, обидно за свое великодушие и минутную слабость, что он резко привстал на койке, закурил, снова ища какого-то выхода. Но выхода не было. Со всей ясностью осознал он теперь свое положение и понял безвыходность. Обида и зло душили его, был он теперь на собственном катере, как в ловушке, захлопнул которую своими же руками. Он снова и снова начинал думать, перебирать все, как же это вышло, но мысли текли по кругу, ничуть не сдвигали жизнь с места, как не сдвигают буксующие колеса застрявшую в грязи машину.
Так в мучении провел он, наверное, часа три.
Печка давно прогорела, и в кубрике наступил тот момент, когда ровное устоявшееся тепло незаметно сменяется на такой же ровный, быстро нарастающий холод. Стрежнев почувствовал приближение этого момента и понял, что вот-вот кто-то должен проснуться… уходили последние считанные минуты… Он маялся, торопил себя, уже почти решился… «Одна голова!… одна голова в ответе! И всем развяжу руки… самое главное – Семену! Ведь видно, гложет его дума, но крепок, молчит. Что ж, езжай, вот он, момент!…»
Стрежнев решительно встал, быстро оделся, прошел к печке. Мишка спал, неловко избочившись на диване и по-цыплячьи склонив безвольную голову к острому плечу. В слабом отсвете догорающих углей он казался совсем еще ребенком, и Стрежнев пожалел его. Четыре березовых полена и сырая еловая чурка валялись перед печкой. Осторожно подхватил он все это, поднялся на верх и выбросил дрова за борт. Потом снял со сваи чалку, решительно шагнул к штурвалу и сильно вдавил кнопку сирены. Ликующе выплеснулся в дегтярную темноту ночи нарастающий вой. Почти одновременно выскочили трое из кубрика. Стрежнев не дал никому рта раскрыть, закричал на них во всю силу:
– На берег! Прыгай!.. а ну!… – и тут же запустил двигатель, чтобы никто ничего не спрашивал и не понял.
… Светало, слабый туман уползал с фарватера, застревал, как вата, в голых затопленных кустах. Привычно текла во всю ширь поднявшаяся река и разливалась по этой шири новая чистая весна. В полоях перелетали ранние утки, величественно скользили. Подминая под себя гибкий кустарник, огромные льдины, крутилась в водоворотах пена…
Стрежнев следил за всем этим молча глазами, и казалось, что думал и жил сейчас тоже лишь глазами, поглощен был, как все рулевые и штурманы, внутренним разговором с самим собой.
Не испытывал он ни вины, ни угрызений совести за свою ночную выходку. Напротив, все уже казалось теперь далеким и мелким. К обеду рассчитывал он быть в Мантурове, закупить продукты, заправить двигатель и плыть дальше. Он почти не сомневался, что пошлют за плотом. «Директор сплавной конторы старый знакомый, почти друг, – раздумывал он, – должен мне дать для буксировки плот. Конечно, спросит документы, командировку… Скажу, ветром сдуло, в реку улетели… Поверит: я ему никогда не врал. Потом, конечно, узнает. Все узнают. Но там уж будет другое… Авария может случиться, плот разорву или корпус пробью… Это хуже, тут уж мне оправдания не найти… Ладно, будь что будут – одна голова в ответе!..»
Иногда он думал о Семене, старался угадать, сразу теперь отвалит он в Тюмень или повременит, дождется его. Вспоминалось, как предусмотрительно выбросил ночью дрова, чтобы накинуться на команду, послать всех за дровами на берег. Сейчас казалось ему смешно, что выбросил-то последние поленья: мог бы сунуть в печь. Но выло все быстрее и проще. Когда сонные они выпрыгнули на причал, Стрежнев дал на ночной реке широкий круг, включил прожектор, ослепил их всех там на пустом причале, выискал прожектором на берегу подходящее место, подошел туда в темноте и бережно снес на голую холодную луговину все вещи команды. Крикнул им, чтоб забирали все, шли в затон, а сам развернулся и с глубоким облегчением двинул по реке вверх.
Примерно через час он пристал к берегу, поискал дров, заново растопил печь.
На восходе солнца он проплыл мимо Макарьева, опять видел с реки монастырь, березы, грачей… Судов у берега уже не было. Он вспомнил, как встретился здесь тогда, очень давно, с Анной и представил, увидел ее дома, как ждет она его теперь со дня на день, а он… Стрежнев, не стал приставать в Макарьеве, а пошел прямо до Мантурова. Теперь все у него получалось согласно, хорошо: в Мантурове лишнему катеру обрадовались, сразу, как он и думал, послали за плотом в самые верховья, не спросили ни о документах, ни о командировке. И Стрежнев, боясь разоблачения и чтобы не передумали, сразу отвалил.
Он плыл весь день. Все чаще встречались катера, плоты, баржи… кое-кого он узнавал, махал из рубки, но не сбавлял хода. Река становилась все быстрее и уже, все величественнее и смелее подходили к самой воде сосны. В одном месте заметил Стрежнев притычи спрятанных в кустарнике вентерей: кто-то браконьерил. Он сбавил ход, проверил два вентеря – попались щука и язь – наскоро поставил вариться уху, взял в рубку кружку с чаем и снова дал полный ход.
Скрылось за рекой, лесом солнце, тень от правого берега пала до середины реки, умиротворение нисходило на леса и воду, а ему все было мало дня. Впереди была ночь, и он знал, что не выдержит этой ночи без сна, но «потом, потом», – говорил он себе, и катер его летел навстречу раскрывающимся берегам. Он так ненасытно рвался вперед потому, что выстраданное нынешнее плаванье не принесло ему пока той знакомой до ликования радости, былого насыщения жизнью: что-то сдвинулось нынче в его душевном равновесии, он не хотел верить, что это навсегда, надеялся, что пройдет, стоит только забраться в самые верховья.
Река жила обычной навигационной жизнью, и все работавшие на ней люди были уже невидимо связаны меж собой многими нитями общего большого дела. Захлестывали эти нити постепенно и Стрежнева, но он из пока не ощущал: был занят собой. Он не знал, что мантуровский диспетчер давно уже позвонил на верховое плотбище, сообщая, что идет к ним на подмогу «девятка» с опытным капитаном… И там уже высчитывали время, кубометры, погоду – там с нетерпением ждали его, мысленно уже любили, как легко доставшуюся нечаянную подмогу… Но ничего не знали ни о его жизни, ни о его нынешней весне.
1976 г.Не убежит река
Памяти брата Николая Николаева – судоводителя
Шкипер – командир несамоходного речного судна.
Словарь, русского языкаЛюбого человека на реке понять можно, шкипера – никогда. Шкипер – человек особенный. Реку, посудину свою любит так, будто кто шепнул ему в тайный час на ушко: «Пусть ты любишь жену, мать, детей своих… Но реку будешь любить больше. Иди, иди к ней – и заберет она тебя, голубчика, всего целиком… И будешь ты у нее верный счастливый раб». Никому ни в чем он не подражает: ни капитанам, ни механикам, ни своему брату шкиперу. Учиться – учится у всех, а подражать – боже упаси! Во всем он сам себе голова. Баржу свою и на час не доверит никому. Смотришь, бежит из столовой и жует на ходу, будто горит у него там на барже. А прибежит, усядется и до вечера «пальцем о палец не колонет».