Вдруг за стеной послышались голоса. Я прислушалась. Это разговаривали между собой три женщины, ютившиеся в одном со мной доме. Всем им было на вид лет под пятьдесят. Спали они по утрам допоздна, а чем жили, неизвестно. Из любопытства я наблюдала за ними. По утрам и вечерам они любили лакомиться больше, чем позволяло им их скромное положение. Покупали морскую рыбу, которую привозят из Сакаи. Выпить небольшую мерку вина им было нипочем.
Наговорившись досыта о том, как трудно жить на свете, женщины стали болтать о нарядах. На Новый год они решили сшить себе платья цвета светлого яичного желтка, на подкладке сделать цветной узор так, чтобы просвечивал насквозь: парусные корабли и круглые китайские веера. Пояса закатят себе такие, чтобы и ночью бросались в глаза: на фоне мышиного цвета будет рисунок как на свитке, который развертывается справа налево.
Еще до Нового года было далеко, а они уже обсуждали праздничные наряды. Видно, в деньгах у них недостатка не было.
После ужина они наряжались, густо покрывали лицо дешевой пудрой, тушью для письма обводили края лба, где растут волосы, красили губы, заботились и о красоте шеи. Старательно забеливали морщины на груди до самых сосков. При помощи накладных волос сооружали из своих поредевших прядей прическу, туго перевязывали ее посредине потайным шнуром, а поверх еще одним, широким. Надевали темно-синее платье с очень длинными рукавами. Пояс из белой бумажной ткани повязывали сзади. На ноги надевали носки из толстых ниток и соломенные сандалии. За пазухой листки дешевой ханагами, переработанной из старья. Шнурками от косимаки заодно подвязывали и пояс для живота.
Весь день они ждали наступления вечера, когда лица людей неясно видны в сгущающемся сумраке. И тогда трое здоровенных молодцов, так называемые быки, в хаори, узких штанах и ноговицах, с головой, обвязанной платком так, что видны одни глаза, или в низко нахлобученных длинных капюшонах, вооружались толстыми палками, брали с собой свернутые в трубку циновки и звали женщин: «Ну, теперь пора!» И женщины выходили из дому в сопровождении этих молодцов.
По соседству с нами жил ремесленник с женой, который кормился тем, что изготовлял застежки для дождевых плащей. Под вечер жена его убиралась и красилась, а потом они раздавали сладкие пирожки своим пяти маленьким дочерям:
— Папа с мамой уходят по делу, будьте умными, хорошенько стерегите дом.
Отец брал на руки самого маленького, двухлетнего ребенка, а мать набрасывала себе на голову старый холщовый халат, и они убегали потихоньку, чтобы соседи не заметили. Трудно было догадаться, в чем тут дело.
На рассвете женщины возвращались совсем не такими, какими ушли вечером, трепаные и измятые, пошатываясь и тяжело дыша. Чтобы подкрепиться, они пили кипяток с солью и торопливо глотали жидкую рисовую кашу. Потом на скорую руку мылись и отпускали свои туго перетянутые груди.
Из рукавов своих провожатых доставали пригоршни мон и, подсчитав на глаз выручку, из каждых десяти мон половину отдавали этим молодцам.
Потом все собирались вместе и рассказывали о том, что с ними было:
— Этой ночью, к моему несчастью, мне не попался ни один мужчина с листками бумаги за пазухой…
— А мне попадались только молодые люди в самом расцвете сил. Когда я встретилась с сорок шестым, то думала, что мне придет конец. Я уже совсем изнемогала, но ведь нет предела человеческой жадности! Я опять принялась бродить, и мне повезло. После этого меня приглашали еще человек семь или восемь.
Другая женщина вдруг засмеялась про себя, не говоря ни слова. Все стали ее спрашивать: «Ты о чем?»
— Ну и попала же я впросак прошлой ночью! Выйдя из дому, я пошла своей обычной дорогой и решила подождать на зеленном рынке в Тэм-ме, чтобы туда приехали крестьянские лодки с овощами.
И вдруг вижу юношу, лет всего шестнадцати-семнадцати. Кажется, он был третьим сыном деревенского старосты. У него даже еще были не пробриты углы на лбу [159]. Простой деревенский молодчик, но очень хорош собой, с такими приятными манерами. Женщины были ему внове, и он прихватил с собой своего односельчанина, а тот взялся выбирать красотку с видом знатока: «Дадим десять мон, как водится, и подарочек».
Но юноша не в силах был дожидаться, пока его приятель выберет. «Вот эта девочка мне нравится», — ухватился он за меня и потащил в свою лодчонку, где волны служили нам подушкой. После того как он много раз слился со мной, мальчик стал ласково своей нежной рукой гладить мне бока: «Сколько тебе лет?»
Мне стало стыдно, и я тихо отвечала ему тонким голоском: «Семнадцать». «Ах, вот как! — обрадовался он. — Мы, выходит, однолетки».
Ночь была темная, и мне удалось скрыть от него свое лицо. Ведь мне уже пятьдесят девять исполнилось, а ему сказала — семнадцать, значит, утаила сорок два года. На том свете меня черти за язык потянут. Но не осуждайте меня за эту ложь, надо же мне кормиться.
После этого я забрела на улицу Нагамати и попробовала счастья на постоялом дворе, где останавливаются паломники. Человек пять гостей собралось там на молитву. Я вошла в комнату, освещенную ярким огнем, отвернув в сторону свое лицо. На всех точно столбняк напал, никто не отозвался. Даже им, простым деревенщинам, я в мои годы пришлась не по вкусу. Не выразить словами, какую душевную боль я почувствовала в эту минуту. «Может быть, кто-нибудь из вас хочет развлечься? На ночь особо, а если ненадолго, то я спешу…»
При этих словах они еще больше съежились с испуганным видом.
Но бывший там старик почтенного вида вежливо прикоснулся к полу тремя пальцами и сказал: «Дзёро, не огорчайся! Молодые люди испугались оттого, что слышали, будто одна старая кошка с двумя хвостами оборотилась в старуху. Мы совершаем паломничество в тридцать три храма [160], чтобы заслужить себе за гробом райское блаженство. По молодости лет мои спутники одержимы страстью к женщине и потому, наверно, позвали тебя. Это большой грех против богини Каннон. Я же не питаю к тебе ни любви, ни ненависти, но иди от нас поскорее восвояси».
Я ужасно рассердилась. Возвращаться назад с пустыми руками — прямой убыток! Пошарила по двору и стащила из того, что плохо лежало, шляпу кага, вместо тех десяти мон, которые я могла бы заработать, — так закончила эта женщина свой рассказ.
— Но ведь недаром говорят: юные прекрасны, как цветы. А есть и среди нас немало молоденьких. Есть такие красивые, что по виду можно вполне принять их за тэндзин. До чего же им не повезло, если они стали уличными женщинами! В вашем ремесле нет верхнего, среднего и низшего разрядов, все равны, всем платят по десять мон. И выходит, что красивая наружность ни к чему, зря пропадает. Ах, попасть бы в такую страну, где никогда не бывает лунных ночей! Странное пожелание!
Выслушав внимательно их рассказы, я подумала: «Вот оно что! Так они, наверно, те самые „сока", что хватают ночью за рукава прохожих на перекрестках улиц. Положим, они делают это для того, чтобы не умереть с голоду, но все равно в их годы это страшный грех!» — так я осуждала их.
«Умру с голоду, и кончено дело», — думала я, но не тут-то было. Тяжело расставаться даже с опостылевшей вконец жизнью.
Одна из моих соседок по лачуге, старуха лет семидесяти с лишком от роду, жаловалась не умолкая, что уже на ногах не в силах стоять и не может добыть себе самое скудное пропитание. Она стала
меня уговаривать:
— С твоей красотой смешно умирать с голоду. Непременно иди ночью на промысел, как другие.
— Ах, кто меня возьмет, в мои-то годы! Старуха вся залилась румянцем:
— Что ты! Да если б я только могла стоять на ногах, я бы вплела в свои седые пряди фальшивые волосы и придала бы себе вид почтенной вдовы. Я бы ловко еще надула кого-нибудь! Да вся беда в том, что я уже еле хожу. А ты иди, иди, не бойся! Понемногу я поддалась на ее уговоры. Все лучше, чем умирать голодной смертью.
— Что ж, пойду попробую. Но только в таких лохмотьях ничего у меня не выйдет.
— Этому горю легко помочь. — И она сейчас же привела ко мне человека почтенного вида.
Старик посмотрел на меня и охотно согласился:
— В самом деле, в темноте она может заработать деньги.
Он сходил к себе домой и принес узел. Там оказалось платье с длинными рукавами, пояс, косимаки, пара носков из бумажной материи… Все это он дал мне в дом и за износ назначил плату. За холщовый халат на вате — в ночь три бу, за пояс — один бу пять рин, за косимаки и пару носков — по одному бу. В дождливые ночи за зонтик надо было платить двенадцать мон, за пару лакированных сандалий — пять мон. Ни в чем не было недостатка. Старик принес мне все, что только могло бы понадобиться.
В самое короткое время я нарядилась не хуже других и стала приглядываться и прислушиваться к повадкам уличных женщин.
Попробовала спеть призывную песенку «Ночное платье милого», но мой старческий голос прозвучал так неприятно, что я попросила «быка» женским голоском зазывать мужчин.