Testa semel imbuta diu servabit odorem.
Сосуд, содержащий какую-нибудь редкую и драгоценную жидкость, навсегда сохраняет ее запах, и даже после того, как из него вытекла последняя капля и он наполнен другой влагой, прежнее благовоние странным образом сообщается новой. Она из таких женщин, и он знает это слишком хорошо.
Казалось, у дочери бретонского вождя и у римского завоевателя не должно было бы быть ничего общего, но вот заключается перемирие между двумя народами, перемирие, под которым таится раздор, готовый резко проявиться при первом случае. Благодаря этому обстоятельству молодым людям суждено было случайно видеться до той поры, пока их любопытство не перешло в чувство заинтересованности, интерес в дружбу, а эта последняя не превратилась в любовь. Не скоро сдалась бретонская девушка: много слез тайно пролила она и мужественно боролась со своим сердцем, но, почувствовав себя побежденной, отдалась так, как отдаются женщины ее натуры, — всецело и безвозвратно. Она жила для него, для него пошла бы на смерть, за ним последовала бы на край света.
Лициний обожал ее, как мужчина обожает женщину, предназначенную сделаться его жизненным уделом. Большинство людей испытывало это безумство, это умопомешательство или сумасбродство, каким бы именем его ни называли. И они никогда не позабудут этого времени! Увы, быть может, тот бутон, расцвета которого они ожидали, никогда и не распустился, по крайней мере, для них. Его подточил червяк, сорвал на землю холодный ветер или торжествующая рука унесла, чтобы обрадовать сердце другого. Но когда снова наступает майское утро, они опять мечтают о прекрасном цветке, печально посещают прекраснейшие земные сады, томясь неизгладимым воспоминанием и отлично чувствуя, что их цветка там нет.
Держа в своих объятиях бретонскую девушку, Лициний говорит с ней об их общем счастье, наслаждаясь блеском дня, мечтая о будущем, когда им можно будет всецело отдаться друг другу, не думая о том, что этот день уже не повторится завтра. Однако минутами вздох поднимает грудь молодой девушки, как будто в эти счастливые минуты ее томит какое-то предчувствие надвигающейся бури. А он полон надежды, радости и юношеского пыла, радуется ее нежности и счастлив своей победоносной любовью.
В этот вечер они разошлись с большим, чем обыкновенно, сожалением. Они прогуливались вокруг дуба, всякий раз отыскивая новый предлог для каких-нибудь любовных речей, для какой-нибудь новой ласки. Когда, наконец, они отделились друг от друга, Лициний еще много раз оборачивался назад, чтобы снова увидеть силуэт той, которая уносила с собой все его надежды, все его счастье! Ему не приходило и в голову, где и как ему придется свидеться с Генеброй.
Медленно протекли десять лет. Предводитель легиона сделался полководцем. Лициний отличался в Галлии, Испании, Сирии. Все говорили, что жизнь его была прекрасна, но — странная вещь! — в то время как в совете он выказывал рассудительный ум и отличался осторожностью и терпеливостью опытного полководца, его личное поведение казалось замечательным вследствие полного пренебрежения опасностью, какое в простом воине назвали бы безрассудством. Замечали также, что глубокая и удручающая меланхолия овладела жизнерадостным патрицием. Его прежний характер проявлялся не иначе, как только в минуту неизбежной опасности, в сумятице обороны или в пылу атаки. В иное время он был молчалив, уныл, сосредоточен, хотя сердце его всегда оставалось чутким к чужой печали и воины легиона знали, что их полководец был другом всякого страдающего. Часто был он предметом их вечерних бесед около лагерных костров. Честные ветераны дивились тому, что этот так славно сражавшийся человек был так печален за столом, что этот солдат, под градом стрел останавливавшийся зачерпнуть своей каской воды из ручья и, с усмешкой на губах, медленно выпивавший ее, отказывался от удовольствий и выказывал столько отвращения к материальным наслаждениям, составлявшим для них величайшие радости жизни.
Старый центурион, сопровождавший его от Темзы до Евфрата и от пределов Паннонии до Геркулесовых столбов, утверждал, что он никогда не видел своего вождя смущенным, кроме одного раза, когда в награду за его подвиги ему были оказаны триумфальные почести на улицах Рима. Ветеран говорил, что ему никогда не забыть ни выражения лица, увенчанного лаврами, ни уныния этого человека, на которого были устремлены все очи. В своей золотой колеснице он являлся предметом уважения целого города и в этот день не имел выше себя никого, кроме… Цезаря. О, бесспорно, это был прекрасный триумф! Добыча была богата, колесница великолепна, народ испускал крики радости, и жертвы падали около алтарей. Но что значила эта слава без Генебры? Глаза героя не могли мирно остановиться ни на одном устремленном на него лице, потому что среди них он не видел прелестной головки, обрамленной прекрасными темными волосами.
В ту самую ночь, когда Лициний и Генебра разошлись, долго подготовлявшееся восстание, наконец, разразилось среди побежденных, но еще не сдавшихся островитян. Только хладнокровие и отвага молодого предводителя да удивительная дисциплина воинов легиона могли спасти римский лагерь. Задолго до наступления дня Генебра была увезена своими далеко от битвы, и бретонцы скрылись в своих лесах, природных убежищах, недоступных для правильно организованных войск. Снова вся страна оказалась на военном положении. В скором времени последовали решительные меры. Римский полководец Публий Острый, следуя плану, удерживавшему его армию от военных действий, послал Лициния с его легионом на другую сторону острова, и, несмотря на все свои усилия и влияние, молодой офицер не в состоянии был получить никакой вести о Генебре. С этого времени та перемена характера, которая так сильно удивляла его солдат, ясно обозначилась в Лицинии.
Протекло десять лет блистательных и счастливых походов, прежде чем он снова вернулся в Бретань. Нерон только что облекся в порфиру и еще не успел сделаться тем чудовищем бесстыдства, каким стал позднее.
Способности императора до того дня, когда их изгладили его страсти, не были заурядными. Он избрал Лициния как образцового солдата и доверил ему важный пост в той стране, которая уже была тому знакома. С радостью принял Лициний это управление: несмотря на превратности времени и судьбы, он не забыл своей любви. Под палящим небом Сирии, на окованных льдом берегах Дуная, и в родной, и в чуждой стране, и в мирное, и в военное время — воспоминание о Генебре всюду сопровождало его, и он все так же любил ее, все так же был ей верен, как в тот день, когда они говорили слова Прощанья под старым дубом. Пылким желанием его было увидеть ее снова, хотя бы один раз. Его мольба была услышана: они увиделись.