Капитан нет-нет и ронял в машину, сжимая ручку телеграфа:
— Средний вперед… Самый малый. Полборта право… Правей!..
Он по-прежнему действовал с привычной точностью, взглядывая на сеть и чуть упреждая команды, будто читал мысль капитана. Судно слегка накидывало на коренной конец. И сейчас, по команде «правей!», крутнул штурвал резче обычного, почти одновременно услышав истошный елохинский бас: «Сеть на винту!» — успел его вывернуть, бортом наехав на притонувшую ячею. Еще было мгновение, как спасение, еще была надежда — авось не прихватило. Капитан дернул ручку телеграфа.
— Стоп машина!.. Задний ход!
Но вместо заднего хода машина выдала холостой, выхлопнув в трубу облако черной сажи. Лишь через минуту двигатели, взревев, кинули судно назад, но было уже поздно — сеть намотало теперь уже наверняка, и капитан, кажется, впервые выматерившись, снова скомандовал:
— Стоп машина! Стармеха ко мне!
А сам, деревянно стуча по трапу, сошел вниз.
Судно качалось в дрейфе с заглохшим дизелем. Грудясь у рола, поникшие сидели матросы. Санька, чуть перевесившись в окно рубки, боясь показаться на глаза капитану, видел, как подошел к нему стармех, видел его округлые со скобками бровей глаза, трясущийся в руках блокнот, а потом уже только склоненную лысину, потно блестевшую прямо под окном рубки, и рядом — надвинутую на глаза фуражку капитана. Море скрадывало слова, но можно было догадаться, о чем речь…
Что с машиной, почему холостой проскок! И в ответ растерянно разведенные, в мазуте, руки стармеха. Он что-то сбивчиво говорил: цилиндры… сальники… А сменный подвел.
— Какого черта! — на этот раз голос капитана гаркнул так, что сразу стало слышно каждое слово. — Что вы мне толкуете насчет обязанностей? Кто хозяин машины в конце концов?! Бардак в машине!
Ясно было, что сменный, стало быть, Юшкин, опять что-то напортачил или сачканул. Стармех в ответе, но и Юшке в этот раз не отвертеться, как пить дать. А что будет с ним, Санькой? Неумеха проклятый. Конечно, не случись его ошибки, все бы обошлось… до следующего раза. Поднимись сейчас волна — и можно посылать СОС! Это он уже знал из рассказов ребят. Капитан что-то сказал Веньке, и тот помчался в рубку, должно быть, сообщать флагману о бедствии. В открытом море снять с винта намотавшуюся сеть было невозможно, и, значит, надо буксировать судно в чужой порт, договариваться с водолазной службой, а это грозило потерей дорогого времени и средств.
Когда капитан поднялся в рубку, Саньке хотелось провалиться сквозь палубу. Умри он сейчас — и то было бы легче. Но такой милости ждать было неоткуда, он омертвело глядел в мелко кипящее море, боясь обернуться, встретиться глазами с капитаном.
Тот какое-то время стоял молча, о чем-то размышляя и держа в руках наушники с микрофоном. Потом вдруг произнес, точно впервые заметил Саньку:
— Ну, что нос повесил? И на старуху поруха.
— Нет мне прощения, нет! — вырвалось у Саньки с горловым всхлипом, но глаза были сухие, так он ненавидел себя в эту минуту, таким стыдом, позором на всю жизнь впечатался в душу несчастный этот случай. Какого черта несло его в море — мечтатель дерьмовый, всех подвел.
— Ты-то при чем? — сказал капитан. — Надо бы мне уточнить команду — отвернул бы полегче… А этот паникер Елохин, дернуло его орать, всех с толку сбил…
Ну, конечно, Елохин паникер, почудилось ему с сетью. Но ведь торкнулась в винт, не молчать же ему. А он, Санька, крутанул с перепугу, и ни к чему сочувствие капитана. Что ему остается, раз все пропало и делу не поможешь. А что у него на уме? Ничего, кроме злой досады и презрения. Это как дважды два…
В динамике пискнуло, затрещало.
— Включаюсь, — сухо обронил капитан и некоторое время, морщась, слушал рокотавший голос.
— А почему бы и нет? — вдруг оборвал начальство. — Возьму да попробую. Тем более, по вашему прогнозу — штиль.
— Корчишь из себя героя?
И, переждав забурливший в наушниках голос, снова сказал так же ровно и жестко:
— Нет, не корчу… Но раз уж герой, так я и отвечу. Отвечать мне по штату положено. И прошу со мной в таком тоне не разговаривать. Радист, отбой!
Санька даже не сразу сообразил, что к чему. Закрепив руль, выскочил вслед за капитаном на палубу. И лишь несколько минут спустя по отрывистым командам и суете на корме окончательно стало ясно, что задумал капитан. Он стоял у фальшборта и о чем-то переговаривался с парторгом. Тот улыбался — как всегда, деликатно. Наверное, грянь шторм — он не стер бы улыбку с его прокаленного ветрами острого личика с рыжей щеткой усов. Старые моряки, хлебнувшие лиха на войне, совещались между собой, негромко, с полуслова понимая друг друга, а судно дрейфовало по зыби, с затопленной сетью.
К капитану подошел рыбмастер Елохин, потом куда-то исчез на время и вскоре вернулся с простеньким аквалангом — маска и ласты, в руке его высверкнул трофейный кинжал. Санька, еще не сообразив, что с ним творится, подбежал к капитану и, зажмурясь, точно в ожидании удара, произнес хрипло:
— Иван Иваныч, разрешите мне… Плаваю хорошо…
Капитан задумчиво взглянул на него, сказал просто, будто у него попросили закурить:
— Можно. Сменишь меня…
И Санька, став рядом, посмотрел вниз, в пенистые буруны под кормой у винта.
Капитан разделся до плавок, худощавый, с литой загорелой грудью в холодных цыпках, торопливо надел свитер, шерстяные тренировочные брюки, обвязался канатом и, зажав в руке кинжал, крикнул Елохину:
— Трави!
И скользнул вниз, перебирая по борту белыми кедами. Снизу с плеском донеслось что-то аховое, озорное, и капитан исчез под водой. Казалось, прошла вечность, Санька до ряби в глазах, до головокружения вглядывался в брызжущую внизу пену, вцепившись пальцами в фальшборт. Что-то похожее он испытал в сорок третьем на столе у сельского фельдшера, куда мать принесла его на руках с приступом аппендицита, — больницу немцы сожгли… Фельдшер долго возился, вдруг дернул его за кишки, сдвигая их вниз, — раз, потом другой, с промежутком, и этот сжатый комок времени был как ожидание взрыва, после которого все должно исчезнуть: люди, белый свет и он сам, беззащитно лежавший на твердой доске.
…Капитан вынырнул, отфыркиваясь, ругаясь напропалую — сверху было не разобрать, — снова нырнул, теперь уже не так надолго, и с каждым разом интервалы были короче. Лицо капитана стало серым под цвет воды.
У борта столпились матросы. О чем-то переговаривались Никитич с Елохиным. Рыбмастер выглядел мрачней обычного, тяжелый, с набрякшими темными веками.
— Пустое дело.
— Не скажи. Смотря сколько намотало.
И то, что капитан все еще не просился наверх, как-то обнадеживало — может, и впрямь есть шанс, и