Однако, рассмотрев город поближе, Башкирцева тоже влюбляется в его мрачные дома, в его массивную, величественную архитектуру! Архитекторы французские, русские, английские, должны, по ее мнению, провалиться от стыда под землю. «Никогда больше не достигнуть этого чудного великолепия итальянцев», — записывает она в своем дневнике.
Она посещает палаццо Питти, глядит во все глаза на его громадные камни, вспоминает Данте, Медичи, Савонаролу!
В галерее ее приводит в восторг «Магдалина» Тициана, очаровывают вещи Рубенса, Ван Дейка и Веронезе, но ей не нравится Рафаэль, которого она называет несчастным, и она не стыдится в этом признаться. Хотя оговаривается, что не хотела бы, чтобы кто-нибудь узнал об этом. Надо было иметь характер, какую независимость суждения, чтобы пойти против общественного мнения: в то время Рафаэль буквально обожествлялся. Достаточно вспомнить, что в кабинетах двух русских великих писателей, Льва Толстого и Федора Достоевского, висела репродукция с «Сикстинской мадонны» Рафаэля.
«Ни одно путешествие еще не доставляло мне такого удовлетворения, как это, наконец-то я нахожу вещи, достойные осмотра. Я обожаю эти мрачные дворцы Строцци. Я обожаю эти громадные двери, эти великолепные дворы, галереи, колонны. Это величественно, мощно, прекрасно!.. Ах, мир вырождается; хотелось сравнять с землей современные постройки, когда сравниваешь их с этими гигантскими камнями, нагроможденными друг на друга и высящимися до небес. Приходится проходить под мостиками, соединяющими дворцы на страшной, невероятной высоте…
Ну, дитя мое, умерь свои выражения: что скажешь ты после этого о Риме?» (Запись в конце сентября 1874 года.)
Нет ни одной записи о том, чтобы они с кем-нибудь встречались во Флоренции, хотя в это время там жило много русских: например, на своей сказочной вилле «Маргерита» там проживала княгиня Мария Васильевна Воронцова, у которой, кроме этой виллы, само собой, разумеется, был дом в Петербурге на Крюковом канале, дом в Париже, дом на Женевском озере в Швейцарии, виллы в Ницце, в Сорренто, и, наконец, известная на весь мир волшебная Алупка, Воронцовский дворец, который, говорят, теперь, при украинской самостийности, неухожен и неудержимо сползает в море. В те времена еще был жив ее муж, единственный сын и наследник светлейшего князя Михаила Семеновича Воронцова, того самого, который «полу-милорд, полу-купец, полу-мудрец, полу-невежда, полу-подлец, но есть надежда, что будет полным наконец». (А. С. Пушкин). Мария Васильевна и была женой наследника полу-милорда, благодаря ей он умер бездетным, и все его состояние досталось жене, как единственной наследнице. Однако у нее от первого брака со Столыпиным был сын по прозвищу Булька. Булька был известен по всей Европе, от Петербурга до Неаполя, от Лондона до Парижа. В невероятных костюмах, в драгоценных камнях, он ездил из города в город, таская повсюду за собой хор неаполитанских певцов; у него был размах барина восемнадцатого столетия. Он явно опоздал родиться. Когда ему надоедало путешествовать, он оседал у матери на вилле, где они целыми днями спорили, но любя друг друга безмерно. Когда им надоедало спорить, они слушали его неаполитанцев. Однако, и здесь они спорили, если ей хотелось послушать «Santa Lucia», он требовал «Addio, bella Napoli», и наоборот.
Когда мать умерла, Булька очень тосковал и, умирая, попросил похоронить его в халате матери. Детей у него не было, и колоссальное наследство растерзали по частям дальние родственники. Буквально растерзали. Рвали альбомы на две части.
Был во Флоренции гостеприимный дом старика генерала Краснокутского, женатого на урожденной княжне Голицыной, бывшего наказного атамана Войска Донского. Там давали великолепные балы. Были там и многие, многие другие дома; в Италии постоянно жили Бутурлины, Волконские, Голицыны, многие породнились с итальянской аристократией, но попасть в их общество Башкирцевы и мечтать не могли.
Мария возвращается Ниццу, не приобретя душевного покоя.
«Я спускаюсь в свою лабораторию и — о ужас! — все мои колбы, реторты, все мои соли, все мои кристаллы, все мои кислоты, все мои склянки откупорены и свалены в грязный ящик в ужаснейшем беспорядке. Я прихожу в такую ярость, что сажусь на пол и начинаю окончательно разбивать то, что испорчено. То, что уцелело, я не трогаю — я никогда не забываюсь.
— А! Вы думали, что Мари уехала, так уж она и умерла! Можно все перебить, все разбросать! — кричала я, разбивая склянки.
Тетя сначала молчала, потом сказала:
— Что это? Разве это барышня! Это какое-то страшилище, ужас что такое!» (Запись от 30 сентября 1875 года.)
Ницца начинает затягивать ее своей унылостью и, хотя уже наступает сезон, он для Башкирцевой в не радость, пойти некуда, по-прежнему никто не принимает, они — изгои. Но и в семье она — человек посторонний.
«Провести вечер в семье… для ума это то же самое, что лейка для огня! О чем они говорят? Или о неудачах в хозяйстве или, как правило, о Жирофле. История, искусство, этих слов даже не слышно. Я не делаю ничего. Я хочу поехать в Рим, я возобновлю свои занятия. Мне скучно. Я чувствую, как меня затягивает паутина, которая все покрывает здесь. Но я борюсь, я читаю.» (Неизданное, запись от 27 октября 1875 года.)
Она читает и, надо сказать, ум ее растет и развивается, совершенствуется и литературный талант. Под ее пером возникают строки, достойные сложившегося литератора, а ей всего семнадцать лет.
«Я глубоко презираю род людской — и по убеждению. Я не жду от него ничего хорошего. Я не нахожу того, чего ищу в нем, что надеюсь встретить — доброй, совершенной души. Добрые — глупы, умные — или хитры, или слишком заняты своим умом, чтобы быть добрыми. И потом — всякое создание, в сущности, эгоистично. А поищите-ка доброты у эгоиста. Выгода, хитрость, интрига, зависть!»
И дальше возникает любимая тема, о которой она с упоением говорит на протяжении всей своей короткой жизни:
«Блаженны те, у кого есть честолюбие, — это благородная страсть; из самолюбия и честолюбия стараешься быть добрым перед другими, хоть на минуту, и это все-таки лучше, чем не быть добрым никогда…
Не рассчитывать ни на дружбу, ни на благородство, ни на верность, ни на честность, смело подняться выше человеческого ничтожества и занять положение между людьми и Богом. Брать от жизни все, что можно, не делать зла своим ближним, не упускать ни одной минуты удовольствия, обставить свою жизнь удобно, блестяще и великолепно, — главное — подняться как можно выше над другими, быть могущественным! Да, могущественным! Могущественным! Во что бы то ни стало! Тогда тебя боятся и уважают. Тогда чувствуешь себя сильным, и это верх человеческого блаженства, потому что тогда люди обузданы или своей подлостью, или чем-то другим, и не кусают тебя». (Записи в октябре 1875 года.)
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});