На протяжении 70-х и 80-х годов 19 века платья с турнюром были преобладающими в женской моде. В семье Льва Николаевича Толстого была лошадь по кличке Фру-фру. Эти именем писатель назвал и лошадь Вронского в романе «Анна Каренина», который начал печататься как раз в 1875 году, о котором мы сейчас ведем речь.
Мария с сестрами Сапожниками увлекается в это время различными мистификациями и переодеваниями. Зачастую они переодеваются в простонародную одежду и гуляют в таком виде по Ницце среди толп простого народа, заходят к гадалке и просят погадать на метрдотеля, представившись горничными из отеля, сгорающими от любви к нему.
Однажды они переодевают Дину в белое платье Муси и оправляют ее на пляж виллы Одиффре, чтобы Жирофля принял ее за кузину. Все ее кокетство, все старания приносят плоды: 25 мая 1875 года Эмиль д’Одиффре просит разрешения ей представиться. «Самая большая радость в моей жизни… самое большое удовольствие, которое я до сих пор испытывала, потому что это было в первый раз…» — записывает она в своем дневнике.
Ей снится, что Жирофля приглашает ее в дом из клубники. Наяву она вздрагивает от прикосновения его руки, когда он прощается, покидая их гостиную. Она танцует с ним и испытывает наслаждение, когда он обнимает ее за талию. Здесь настоящее ухаживание, не пошлый флирт, который был у нее в Спа, здесь может, да что там говорить, должно закончиться браком. Семья уже заранее согласна на него, на Мусю смотрят, как на невесту, поощряют к решительным действиям, она же краснеет и против воли ведет себя, как влюбленная девчонка. Она не влюблена, она все время анализирует свое чувство, но ей нравится сам ритуал ухаживаний.
«Мне было приятно, когда он сжал мою кисть в танце, а потом, когда мы шли — мою руку. Могу сказать, что мне даже очень понравилось. Но я не могу положить голову ему на плечо… Знаете, по секрету, только моему дневнику скажу: мне страшно хотелось это сделать. Ну и что? Я же обещала говорить все». (Неизданное, запись от 11 июля 1875 года.)
Но когда кавалер переходит в наступление, когда на празднике в городском саду, вальсируя, увлекает ее в дальний угол сада, подальше от людских взоров, где пожимает руку и намеками, загадками, движением губ дает понять, что любит ее, она внезапно становится холодна. Нет, она не пугается, она просто соблюдает дистанцию в чувстве, видимо, присущий ей анализ, в котором виноват ее дневник, не дает ей возможности отдаться этому чувству.
«Ничего серьезного, я для него то же, что и он для меня. Я немного обижена. Имею ли я право требовать от него больше, чем могу дать сама? В конце концов! Нам двадцать четыре и шестнадцать, мы красивы, нам весело. Чего же еще? Я подозреваю у этого существа дурные мысли, он хочет заставить меня сказать, что я люблю его, а затем отойти от меня. Я не доставлю ему этой радости.» (Неизданное, запись от 11 июля 1875 года.)
И в то же время постоянные мысли о мужчине, как о телесном, а не духовном объекте:
«Я хотела танцевать, чтобы… чтобы… очень трудно произнести, чтобы коснуться мужчины.» (Неизданное, запись от 29 октября 1875.)
И, наконец, у нее прорываются такие слова, что прозорливый читатель может догадаться, о чем она на самом деле думает:
«Если бы я была мужчиной, а он — женщиной, я бы избавилась от этого каприза, и я уверена, что очень скоро он бы мне надоел, но я — женщина, барышня. И не имея возможности поступить, как мужчина, я называю этот каприз словом, которое ему мало подходит, я называю его любовью. Каждый поступает, как может». (Неизданное, запись от 3 ноября 1875 года. Менее чем через месяц, ей исполнится семнадцать лет.)
А пока Одиффре, по ее мнению, обращается с женщинами так, как она хотела обращаться с мужчинами. Она думает о Джойе, и эта содержанка привлекает ее своими манерами и свободным обращением с мужчинами. Она хотела бы быть такою же свободной, ведь на ее глазах итальянка покорила двоих мужчин, герцога Гамильтона и Эмиля д’Одиффре, которые для нее оказались недоступны.
«Мужчина может себе позволить все, а потом он женится, и все считают это вполне естественным. Но если женщина осмеливается сделать какой-нибудь пустяк, я уж не говорю, чтобы всё, на нее начинают нападать. Но почему так? Потому что, скажут мне, ты еще ребенок и ничего не понимаешь, у мужчин это…, а у женщин это… совсем по-другому. Я это прекрасно понимаю, могут быть дети, но часто их и не бывает, есть только… Мужчина — эгоист, он разбрасывается во все стороны, а потом берет женщину целиком и хочет, что-бы она удовлетворилась его остатками, чтобы любила его изношенный остов, его испорченный характер, его усталое лицо!.. Я не осуждаю плотские удовольствия, но нужно, что-бы все было прилично, чтобы «ели только, когда голодны…» А они считают самок женщинами, говорят с ними, проводят время у них, а те обманывают их, издеваются над ними, жалкие мужчины… Как? Они не переносят, если у их жен появляются кавалеры, а сами совершенно спокойно говорят о любовниках своих любовниц!» (Неизданное, запись от 27 сентября 1875 года.)
Она, конечно, противоречит сама себе; еще совсем недавно она мечтала, чтобы именно поживший мужчина стал ее мужем и другого она себе не представляла, но сейчас она повзрослела, она уже думает о равноправии женщины, о равноправии полов, в чем значительно опережает свое время, она возмущается тем, что женщине не позволено все то, что позволено мужчине. Она вообще на протяжении всей своей короткой жизни будет много думать об этом, и добиваться этого равноправия в жизни, в искусстве.
Она прогуливается с Одиффре по набережным Ниццы и ей нравится, когда прохожие разглядывают их. Безусловно, в прогулках их сопровождают мать и тетя. В дневнике она называет его «Удивительным» и записывает их несколько абсурдистские диалоги:
«Удивительный, но глупый Эмиль д’Одиффре и белокурая или русая мадемуазель Башкирцева встретились на вилле «Ля Тур».
— Милый ангел, абрикосы зреют, — сказал Одиффре.
— Неужели ты думаешь, что забавляешь меня, — ответила ему мадемуазель Башкирцева.
После этого было пролито много слез, а свет сказал: какие глупцы!» (Неизданное, запись от 22 июня 1875 года.)
В это же время у Марии обостряется уже начавшая ее подтачивать болезнь, чахотка. Но пока ее так не называют. Башкирцева пока только боится ее, боится произнести имя этой болезни, хотя и харкает кровью. Она бледна и, чтобы улучшить цвет лица, пьет по рекомендации врачей фосфат железа и красное вино, ест мясо с кровью.
Зимой у нее пропадает ее чарующий голос. Врачи говорят, что виной тому ларингит. Всю зиму она не могла взять ни одной ноты, ей казалось, что она потеряла голос насовсем, но к лету он возвратился.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});